Я звонил Тонечке Воробьевой, мы долго говорили, просто так, по пустякам. Грусть проходила, веселость и беззаботность, возвращались.
«Странная все-таки эта штука – жизнь!» – думал я вечерами под рулады Колиного храпа за стеной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Тонечка Воробьева посещала меня в мониторке конечно же не каждую мою смену. И далеко не каждую смену я посещал ее на втором этаже. Были дни моего одиночества. В эти дни меня начинали посещать неприятные мысли, которые я пытался отгонять. Мысли, с назойливым постоянством утренней мухи, лезли вновь, требуя осмысления.
Наши отношения начали терять остроту. Стало исчезать, так свойственное нам озорство, хулиганство даже. Мы привыкли друг к другу, мы друг друга познали.
Первый раз такая мысль уже возникала ранее. Она была слаба, и сразу ретировалась, хотя понимание, того, что она обозначала, было математически неизбежно и в сознании уже прописалось. Но, я держал это понимание очень глубоко в душе, и не выпуская наружу.
Понимала ли это моя милая еврейская подруга? Конечно, понимала. Ведь Тонечка очень умная девушка, не могла не понимать. Скорее всего, по женской натуре своей, она вообще не пускала эту мысль в свое сознание, почти переполненное счастьем, которое так щедро дарит молодость! Дарит, совершенно не думая о последствиях.
Конечно, рано или поздно, должно было получиться так, что перед нами встанет выбор: либо переходить на некий новый уровень, более тесный, более конкретный. Либо… страшно было подумать, прекращать наши интимные отношения вовсе. А могли ли мы перейти на более конкретные отношения? Могло ли такое быть? Нет, конечно. И мы оба знали это. Между нами была пропасть, обусловленная национальными особенностями. Конечно, мы старались продлевать свой уровень, как могли. Но ведь уже и раньше, в казавшемся нам океане разнообразия возможностей, новизны, уже существовали острова суши, которые, разрастаясь, неизбежно превращались в континенты. Мало того, мы и так уже стали относиться друг к другу с какой-то серьезностью, как-то более взросло. Мы почувствовали определенные права друг на друга и, хотя и неосознанно, иногда заявляли о них. И это, пока еще не очень заметно, но уже отравляло то самое бесшабашное состояние, которое было таким естественным для нашей молодости, для наших натур, которое превращало нас в единый организм, в одно целое.
Я начал хорошо чувствовать приближение этих проблем, и я так же хорошо понимал то, что они довольно трудно разрешимы. Ситуация мне представлялась тупиковой. Прекратить наш… интим и сделаться простыми сотрудниками одной организации? Я не представлял себе, как такое возможно – мы зашли слишком далеко. Продолжать эти отношения? Может быть, сделать наши свидания редкими? Нет, вряд ли бы такое удалось. В общем, в моей душе поселилась тревога. И эта тревога не могла быть незаметной для Тонечки Воробьевой и не могла пониматься ею по-другому. Я давно стал замечать, что некоторые темы, которые, несмотря на свою безобразность, были так естественны, для нас, так по молодости желанны, начали исчезать из нашего общения. Некоторые фразы исчезли из наших бесед. Я уже не мог запросто предложить своей подруге: – «Тонечка, радость моя, вон на полу валяется ручка. Нагнись пониже, подними ее. И не забудь при этом по шире расставить свои ножки – я трахну тебя под попку в этот момент!» Да и самой Тонечке такая вульгарность вряд ли могла бы теперь нравиться. Мы нашей этой нарочитой вульгарностью, что называется, наигрались вдоволь.
Мне в голову пришло странное понимание и странное сравнение: а ведь наши отношения – сплошной половой акт! Именно так. Мало того, что интим занял так много места в них, но и сами отношения так были похожи на него по всем своим временным и эмоциональным параметрам. Было здесь все: и романтическая прелюдия, и игра, и начало самого действа и пик высоты со всем своим безумием и странным поведением… и конец так же был неизбежен. Оставалась маленькая надежда на то, что аналогия достаточно верна, и предполагалось чувство облегчения и удовлетворения. Правда, не мог я понять тогда, в чем это может выразиться.
Неприятное понимание сформировалось, но время для вопроса «что теперь делать?» еще не наступило.
В один из таких скучных вечеров я смотрел в окно на крапчатые от дождя лужи. Образ моей милой еврейской избранницы уже приобретал грустный взгляд. Но запас новизны наших отношений представлялся мне еще довольно приличным, и этим я, пока еще легко, успокаивал себя и гасил грустные мысли.
И так, виртуальное общение по радиостанции в эфире поднадоело, я сидел у окна и смотрел на дождь, и, под его постоянный белый шум, немного тосковал вообще и по Тонечке Воробьевой в частности. Второго было больше, и, зная латинское выражение: Similia similibus curantur – подобное излечивается подобным), в такие часы я вспоминал какое-нибудь наше особо безобразное тесное взаимодействие.