– Счастливого полета, девчонки, весело сказал я им, – счастливой жизни!
И никакого усатого Ницше не возникло среди людей. Старик понял, что стал совсем ненужным и ушел на покой.
Провожая в аэропорту сестер-близняшек, я выглядел спокойным и веселым. Но, один лишь Бог знает, чего стоило мне это спокойствие! И, когда я увидел… нет, почувствовал, какой тоской наполнились глаза моих еврейских девушек, какая боль была в их душах, я сам еле сдержал свои слезы, изо всех сил стараясь выглядеть именно веселым, именно спокойным. И когда я вернулся домой, силы покинули меня.
Я запил. Я запил самым безобразным образом. И как здесь не запить! Моя душа была заполнена до самых краев счастьем, и пониманием, того простого факта, что жизнь прекрасна во всем своем проявлении, во все свои стороны!
И вот теперь пустота. Огромная, пугающая пустота. Как много бывает этой пустоты, какой жестокой, какой безжалостной она может быть! И какой ледяной!
Я пил неделю. Я пил дома, не приходя на работу. Я пил на работе, не уходя домой. Я пил, не всегда понимая, когда день и когда ночь. Я пил, наивно думая, что водкой можно заглушить эту боль, залить ею эту пустоту.
Водка не помогала. Но я пил. Пил упрямо и неудержимо.
Исаев не выгонял меня, по природной доброте своей, про которую мало кто знал. Я знал. Я не хотел его подводить. Но я ничего не мог поделать с этой своей пустотой.
Я пил.
Исаев приходил, пытался со мной говорить. Я во всем соглашался, ничего не просил, просто ждал, когда он, наконец, не выдержит и прогонит меня к чертовой матери. И тогда, может быть, мне станет легче от понимания, что наказание последовало. Наказание за то, что так много счастья было даровано мне, наверное, по какой-то вселенской ошибке. И я воспользовался этой ошибкой, забрав все себе, забрав то, что, может быть, предназначалось другим.
А он все не выгонял, все терпел меня, он говорил о том, что я ему нужен, что у него на меня виды, что работа у него в охране для меня всего лишь временна…
Я во всем соглашался… и продолжал пить. Приходил Лешка, приходила Леночка. Пришла Ольга.
Ольга посидела со мной, и сказала очень просто и очень правильно:
– Тебе не хуже, чем было мне. Начинай жить. Ты сильный, я знаю.
И только вот эти ее слова проникли мне в душу. И только они на всем скаку осадили, остановили безумно несущихся лошадей моей души. Через день я пришел к Исаеву совершенно трезвый, как будто бы и не было вовсе этой безумной недели.
Он смотрел на меня с удивлением, которого нельзя было скрыть… да он и не скрывал.
– Слава Богу, ну наконец-то! – проговорил он и протянул мне руку.
Мы поздоровались. Я смотрел на него, и ждал.
– Ты в смену? – спросил он.
Я не ответил и протянул листок.
Исаев все понял и помрачнел.
– Саш, ухожу я. Не могу иначе. Очень хочу, чтобы ты понял меня.
Исаев помолчал.
– Не ожидал… Совсем не ожидал, – задумчиво проговорил он. – Ну и где мне теперь такого мониторщика искать?
– Подумаешь, добро какое! – ответил я. – Найдешь. Я даже не сомневаюсь.
–Я понимаю тебя. Хорошо понимаю. Честно говоря, я давно думал про тебя… Я строил другие планы в отношении тебя. Мне нужен хороший помощник. Тебе бы серьезности побольше– цены бы тебе не было! Хотя… Это ведь все напускное. Я прав?
– Отчасти. Может быть, в другом качестве я и был бы серьезнее.
Мы говорили не как начальник с подчиненным, мы говорили почти, как друзья. Исаев еще немного помолчал, потом, с еле скрытой надеждой спросил:
– Уговаривать, как я понимаю, бесполезно?
– Да, Саша, – уверенно сказал я, – уговаривать бесполезно.
– Ну, я понял тебя. И больше уговаривать не буду. И все-таки, мне жаль.
И он взял мое заявление.
* * *
Через три года на мой адрес пришло заказное письмо с иностранными марками. Письмо одно на двоих. Тонечкин почерк озорной, несдерживаемый, как и ее характер, Анечкин аккуратный, мало выработанный. Сестры писали про себя, чем-то хвалились, на что-то жаловались. В конверте была фотография. На ней, со счастливыми лицами сестры-близняшки, для меня такие разные, держали совершенно одинаковых мальчиков, натуральных близнецов с виду, и совсем не близнецов по сути. И… очень мало похожих на своих матерей. И все-таки на кого-то, совершенно очевидно, похожих! Черт побери! Никак не вспомню – на кого!