— Демагогия это.
— Почему? Обнажение проблемы, всего-навсего. Ты сам-то, товарищ Федоров, обливаешься слезами над романом о том, как передовой главный инженер бьется с директором, который консерватор? Или к Пушкину припадаешь, который больше занимался проблемами политики, истории, этики? — Степанов поднялся. — Жаль, что пришел к тебе. Ей-богу, жаль.
— Да и мне твой визит радости не доставил, — откликнулся Федоров.
— Вот и обменялись откровениями, — согласился Степанов. — Но самое досадное заключается в том, что тебе никто не вменял твоего отношения к тому делу, которым пытаюсь заниматься я. Это твое мнение, твое кредо. На этом ты и рухнешь, помяни мое слово. Рано или поздно.
9
...Конечно же, спас предприятие Андрей Петрович — седовласый, моложавый, собранный, элегантный (только на пляже Степанов увидел, как изранено и обожжено его тело, начал войну на рассвете двадцать второго июня, партизанил, освобождал Польшу, закончил Парадом Победы; чрезвычайный и полномочный посол в прошлом, член ЦК).
— Все понимаю, — сказал он, выслушав Степанова, — но какой прок из вашего вояжа можно ожидать в государевом плане? Какую выгоду — помимо попытки спасения Врубеля — получат наши ведомства культуры? Если бы вы провели пресс-конференцию о новых фестивалях в Ленинграде и Крыму, о готовящемся юбилее Новгорода, как— никак вторая тысяча лет идет Господину, о Пушкинских днях в Михайловском, тогда мне с руки войти с предложением о вашей командировке в мае... Готовы к такого рода уговору?
— Конечно.
— Успеете подготовиться?
— Постараюсь.
— Я попрошу товарищей из управления культуры подобрать кое-какие материалы. Пригодится?
— Еще как.
— Думаете писать об этом?
— Вряд ли, Андрей Петрович... Просто сердце рвется, когда видишь наши картины на чужбине... Убили вдову Василия Кандинского года три, что ли, тому назад, лучшие его вещи она держала в сейфе в банке, кажется, в Цюрихе; то, что украли в доме у старушки, как в воду кануло: ни один музей не купит, только частная коллекция, а это гибельно для живописца, тотальная закрытость.
— Не каждый решится покупать такие вещи, скупка краденого у них тоже порицаема, кажется, и по закону...
— Не везде. Если доказать, что вещь была у вас в доме более тридцати лет, то изъять ее по суду невозможно... Мой друг из Гамбурга, исследователь Георг Штайн, выискал икону четырнадцатого века, Иверскую; нацисты вывезли из Пскова; нашел в молельне кардинала Соединенных Штатов Спелмана... Писал, требовал вернуть похищенное в русский храм, без толку. Обратился к папе. После этого семья покойного кардинала подарила икону церкви в Сан-Франциско, все вроде бы соблюдено, ушло к православным, а там и по-русски-то никто не говорит, старшее поколение вымерло, молодые не знают языка, привержены той культуре, а не нашей, о войне знают понаслышке...
— Трагедия современной войны заключается еще и в том, что сразу же перестанут поступать свет, вода и тепло, — задумчиво, словно бы продолжая разговор с кем— то, заметил Андрей Петрович. — Нынешняя война-это уничтожение детей и стариков в первую очередь. До начала Отечественной в городах еще были колодцы; газ считался новинкой; в деревнях хлеб пекли; а сейчас? Как жить без привычного водопровода, электричества и газа? Рейган не может представить себе, что это такое, но ведь европейцы должны помнить войну?
— Поляки помнят... Югославы... Норвежцы... французы, хотя за Париж кровавой битвы не было, Гитлер туда вроде как на экскурсию приехал; Гаагу не бомбили, Брюссель тоже... Лондон не знал оккупационного статута, а «фау» Гитлер использовал уже после Сталинграда, когда дни его были сочтены.
— Но ведь Бонн знал оккупационный статут, бомбежки, голод... Они-то о чем думают?
— Слишком крепко повязаны Белым домом, план Маршалла еще в сорок восьмом году начался. Но, мне сдается, западные немцы рано или поздно осознают свою значимость в раскладе сил мира. Дядя Сэм нервничает, потому что Бонн тянет на себя одеяло в Аргентине, Венесуэле, Боливия. Если социал-демократы выиграют выборы, возможен серьезный поворот в Европе. А тенденция, куда ни крути, социал-демократическая — Лиссабон, Мадрид, Париж, Стокгольм...
— Тенденция, — улыбнулся Андрей Петрович, — Политика берет в расчет очевидность, Дмитрий Юрьевич, особенно нынешняя политика сверхскоростей... Пока-то вызреет тенденция, пока-то наберет силу, пока-то станет реальностью. Экономику Франции кто расстреливает? Или Испании? То-то и оно, что не французы с испанцами. С реальностью трудно бороться, с тенденцией куда легче. А возьмите реальность американского консерватизма. Она проистекает из инерции, страха и соперничества; а такие черты характера чаще всего приложены к людям неблагополучным, живущим под секирой неуверенности в завтрашнем дне, полагают, что «раньше было лучше», отсюда один шаг до реакционности, которая мечтает реставрировать то, что было в пору дедов и прадедов. Когда наши внуки мечтают жить в условиях рыцарства Айвенго или удалого гусарства Дениса Давыдова — это одно дело, детская игра, а вот если президент не может признать допустимым то, что не укладывается в его сознании, тогда вызревает конфликтная ситуация. Противоречия правого консерватизма наиболее отчетливо обнаружились в Генри Форде — махровом реакционере, склонном к крайним мерам во имя того, чтобы сохранить традиции. Но ведь то, что он сделал для Штатов в автопромышленности, на самом-то деле революционизировало страну, вывело ее к решению совершенно новых проблем, и завершил это здравомыслящий Рузвельт, которого Форд не любил. Любопытно, знаете ли: американские либералы ставят на примат государственной стратегии, на сильное правительство, которое знает, как вывести страну из тупика, а консерваторы уповают на челюсти и мускулы каждого, способного действовать круто и резко, — возвращение к временам Клондайка... Пугает метание; то провозглашение абсолютного изоляционизма, то безусловное и немедленное освобождение Восточной Европы от коммунистов. Джон Фостер Даллес провозгласил эту доктрину весьма шумно, дело провалилось. Перешли к тактике сдерживания Советского Союза, оттуда к войне во Вьетнаме, которая стала национальной катастрофой; как выход — разрядка; потом прочь от нее; ныне приглашают к крестовому походу против нас с вами, «исчадий ада». Чего ждать дальше? Все понимаю — разочарование в идеалах, рост антиамериканизма в мире, хочется как-то помочь делу, но... И еще: когда правый ультра Уоллес нападает на государственный аппарат как на самых страшных врагов, охранников либерализма и демократии, я вспоминаю Германию начала тридцатых годов. Дмитрий Юрьевич... Я очень боюсь, что там, за океаном, появятся люди, крепкие люди, которые станут играть на нынешней конъюнктуре, играть круто, и привести это может к неуправляемым ситуациям.