...Карл Уве Райхенбау закончил преподавание в школе три года назад; пенсия не ахти какая, приходилось подрабатывать консультациями; готовил служащих контор и фирм, имевших деловые связи с Францией, язык знал отлично, три года служил в Париже, переводчиком при Штюльпнагеле, генерал восхищался его произношением.
Звонку Фола не удивился, сразу же дал согласие выпить кружку пива, предложил увидаться возле Музея искусств, в баре, что на углу, там неподалеку «parking»6, вы легко найдете, господин Вакс; но как я вас узнаю? Да, понятно, ну, а я седоусый, в фуражке черного цвета, костюм черный, рубашка белая.
Фол отметил, что Карл Уве Райхенбау ничего не сказал про свое родимое пятно на щеке, поросшее черными волосками; человека с такой отметиной узнаешь из тысячи; семьдесят лет, а все еще считает себя мужчиной; молодец, ай да Карл Уве, с ним можно говорить, это не квашеная капуста вроде Зигфрида Рива, стучал гестапо, стучит и поныне, всего из-за этого боится, в каждом иностранце видит шпиона, одно мучение с ним, а времени подводить к нему немецкую агентуру нет, до торгов в Лондоне всего две недели.
— Нет, господин Вакс, я не стану говорить с вами на английском, я привык делать только то, что умею делать. На французском — извольте, к вашим услугам...
— Господин Райхенбау, ваш английский лучше моего, — заметил Фол, — наш английский — варварский, говорим символами, спешим, будь трижды неладны, такая уж нация: понаехали за океан бунтовщики, беглые и протестанты, вот теперь мир от них и кряхтит.
Райхенбау вздохнул.
— К людям, которые смеют ругать свою нацию, я отношусь с интересом и завистью... Чем могу быть полезен?
Он еще раз посмотрел визитную карточку американца: «Честер Вакс, вице-президент Ассоциации содействия развитию культурных программ, 23-я улица, Нью-Йорк, США», — спрятал в карман, достал трубку, сунул ее в угол узкого, словно бы с натугой прорубленного рта, но раскуривать не стал.
— Вы пьете кофе с молоком? — спросил Фол.
— Если вы хотите угостить меня, то лучше виски, люблю виски без воды, со льдом.
— Любите шотландское пойло? Я его терпеть не могу, дымом воняет... Думаю, не откажетесь от двойной порции?
— Не откажусь. Я сегодня совершенно свободен, виски же способствуют живости, не находите?
— Черт его знает. Я-то практически не пью, папа запугал. Строгий папа — только кофе в любом количестве, днем и ночью. А пригласил я вас вот по какому поводу, господин Райхенбау... Мою ассоциацию интересует работа шефа и друга вашей покойной сестры, фрау Анны.
— Что вас интересует в работе Золле?
— Все.
— Что вы знаете о нем?
— Только то, что он собрал уникальную картотеку культурных ценностей, похищенных в музеях Европы.
— Кем?
Фол подавил в себе остро вспыхнувшее желание ответить: «Нацистами, твоими соратниками по партии, сволочь недобитая». Сказал мягче:
— Прежним правительством Германии, режимом Гитлера...
— Я не очень верю во все эти слухи, господин Вакс... Ну да не в этом суть. Есть какие-то предложения к Золле?
— Господин Райхенбау, вам прекрасно известно, что Золле не станет иметь со мною дело, он результаты своих исследований передает русским...
— Это его право.
— Вы говорите верно, только как быть с теми деньгами, которые он обещает отдать вам вот уже три года? Я имею в виду пять тысяч марок, взятые в долг...
— Откуда вам про это известно?
— Это мое дело, господин Райхенбау. Я пришел к вам с коммерческим предложением, вполне реальным: вы передаете нам копии его архива, а мы платим вам пять тысяч марок.
— Господин Вакс, — вздохнул Райхенбау, — не надо считать меня ганзейским тупицей с замедленным мышлением. Архив Золле стоит пару сотен тысяч марок — по меньшей мере.
— Вы ошибаетесь. Большая часть его документов — это материалы, фотокопированные им в нашем архиве. Нам известны все те единицы хранения, которые он истребовал к копировке. Мы знаем также, что он копировал в архивах Фрайбурга и Базеля. Это нас не волнует. Речь идет о русских материалах, о документах из Восточного Берлина и, главное, о его классификации собранного. Он истратил что-то около тридцати тысяч марок на все свое предприятие, а никак не двести...