— Я считал тогда, что нам не надо расставаться с Матковским, — говорит Бондарик, — но вопрос решился иначе. Видимо, так и должно было быть. Дима — специфический человек, рациональный, немножко математик. Эта рациональность его и подвела. Он начал какие-то меркантильные, прагматичные вещи внедрять в «АукцЫон», но они группой отторгались. Тогда Матковский избрал свой путь, уехал в Канаду, и, насколько я понимаю, там он счастлив.
— В ситуации с Матковским я никакую сторону не занимал, — рассказывает Шавейников. — Хотя с музыкальной точки зрения импровизацию в тот момент уже любил намного больше, чем строгую игру, заученные риффы. Хард-рок, скажем, меня перестал интересовать с тех пор, как я вжился в «АукцЫон» и почувствовал, какой здесь полет фантазии.
— Кроме музыкальных расхождений, у нас с Димой разнились и жизненные стремления, — продолжает объяснения Озерский. — Он постепенно увлекся Индией, ездил в ашрамы, стал более погруженным в себя. Кроме того, приближался срок идти в армию его сыну, и Матковский спешил до этого момента оформить все документы на выезд, чтобы уехать с семьей в Канаду. В общем, его пребывание в группе по многим причинам подвисало, и мы в некотором смысле ускорили решение данного вопроса. При этом никакого кандидата на Димино место у нас не было. То есть мы не стремились его выпихнуть ради кого-то. Просто настал момент сказать ему, что дальше мы попробуем что-то делать без него.
Пока «аукцыонщики» вынужденно и трудно «отцепляли» Матковского, ходячий символ «Ы» Гаркундель совершал последние витки по спирали спиртовых безумств. В короткой, заключительной главе своих непоследовательных, отрывочных реминисценций «Мальчик как мальчик» Олег отметит: «Порой мне казалось, что я чувствую запах алкоголя даже от собственной кожи».
Все вокруг (и сам Гаркуша в короткие часы просветления) понимали, что парню пора всерьез лечиться, иначе — полный абзац. «Если бы Олег еще какое-то время продолжал пить в том же темпе, то наверняка бы загнулся», — уверен Рубанов. Но худшего, слава богу, не стряслось. «Когда я был уж совсем плох, — пишет Гаркуша, — чудесный человек Женя Мочулов, директор группы „ДДТ", предложил мне съездить в Америку. Для начала он предложил мне встретиться с американцами — членами организации анонимных алкоголиков».
Гаркундель явился на встречу с женой и с «большого бодуна». Но все не зря. Довольно скоро он полетел «в волшебный край под названием Эшли», что расположен «между Вашингтоном и Балтимором». В краю этом есть некое лечебно-психологическое заведение, типа санатория-профилактория, где «каждый американец, имеющий страховку, может провести 28 дней и подумать, так ли необходим в его жизни алкоголь». Олег, хоть и не был застрахованным американцем, тоже крепко подумал на животрепещущую тему, и вышло так, что день его прилета в Штаты на лечение, 22 июля 1996 года, стал последним днем его беспредельных возлияний. Сегодня Гаркуша не пьет.
— Абсолютно трезвым я прилетел в Россию 27 августа 1996 года, — повествует Олег. — И наш директор забацал тогда большой тур «АукцЫона» по стране. Начали мы с югов — Севастополь, Симферополь… А закончили Новосибирском. Где-то месяц катались. Ну и представь, выступаем на черноморском побережье, а там «красненькое сухое» рекой, портвейн, но мне уже по барабану. На сцене же я особых перемен в себе и в своих ощущениях не заметил. Даже кайфовее стало. Во всяком случае, ничего меня не обламывало, хотя многие утверждают, что алкоголь, наркотики, транквилизаторы всякие способствуют творчеству, раскрепощают… Хуйня это полная. Я и трезвый скачу на сцене так, что мама не горюй!
— После отрезвления в действиях Гаркуши появилась некая сознательность, — считает Колик. — Конечно, сегодня он отличается от себя прежнего, но в образ «АукцЫона» Олег по-своему встраивается.
— Теперь у меня есть возможность сравнивать, — рассуждает Гаркундель. — И то, что получается на концертах сейчас, — мне нравится. Вот недавно попалась видеозапись одного нашего выступления 1991 года, где я не то что совсем «в дрова», но изрядно пьяный на сцене. Так это ж смотреть невозможно. Мне стыдно. А раньше любому, кто сказал бы мне, что я там бухой, ответил бы: да нет, я — нормальный…
«Музыка моя, где-то рядом…»
Я считаю, что в песнях смысла быть не должно. Это же не агитплакат, а прежде всего ассоциативный и энергетический посыл. Вот какой смысл, например, в песне «Вечерний звон»? Гениальная вещь, отстраненная…
С Леней я познакомилась в 1997 году, и, надо признать, с той поры он помудрел. По крайней мере, тогда он казался более бестолковым. А сейчас — очень толковый мальчик…
Встреча Федорова со своей будущей, второй, супругой Лидой, трудившейся в продюсерской компании «Ы» (занятой организацией московских концертов отечественных рок-команд), хронологически совпала с началом его плодотворной и непредсказуемой сольной деятельности. Может, никакой взаимосвязи здесь нет, но звучит, согласитесь, поэтично. Поэтому так и запишем.
Не менее примечательно, что как только Леня преисполнился новой любви, его основательно потянуло прочь от… лирики. И тянет, как ему кажется, поныне. В одном из вечерних чайно-коньячных разговоров на московской кухне Лиды и Лени в районе «Серпуховской» («помудревший» Федоров постепенно перебрался на ПМЖ в столицу) — уже после того, как минула дюжина лет «аукцыоновского» альбомного «безмолвия» и группа записала-таки очередной студийный диск «Девушки поют» (о нем в следующей главе), — Леня говорил мне так: «Ни в одной нашей песне вербального смысла нет. Смысл есть в определенном состоянии, создаваемом этими песнями. В поэзии надо искать абсолютный полюс холода, потому что это свобода. Таким текстам можно придавать любое настроение. Я вообще к страстной поэзии отношусь сдержанно. Мой друг, композитор Владимир Иванович Мартынов, например, считает, что поэзия такая кончилась давным-давно».
Под «нашими песнями» неофутуристичный «заведующий всем» подразумевал в тот вечер не только (а скорее не столько) вещи, придуманные им с Озерским вне «Ы», а весь литературно-художественный пласт, перелопаченный и спетый Федоровым в начале нового тысячелетия при содействии расширившегося круга его друзей по авангардно-аутентичной музыке и эмпирическому общению. Кроме Хвоста и Хлебникова, Леня расщепил на ноты, аккорды и звуки стихи Анри Волохонского и Александра Введенского, прозу Джеймса Джойса, занимательную филологию Андрея Смурова и Артура Молева. Дошел даже до монастырских духовных стихов, псалмов царя Давида и пастушьих заговоров, укомплектованных в набор «душеполезных песен на каждый день».
— Отталкиваешься от какого-то звука и нащупываешь песню, — разъясняет Леня. — 0 смысле текста не думаешь, он просто должен ложиться на музыку. Например, вся песня «Зима» на «Бодуне» выстроилась из слова «то ли». А, скажем, в «Предателе», одной из моих любимых «аукцыоновских» тем, есть противное звуковое сочетание «взвожу курки», которое, мне кажется, правильно так и не легло. Мы не нашли ему своевременно замену, и с тех пор оно торчит из песни. Мне важно, чтобы все фразы пелись, не вываливались интонационно из контекста. Последнее время я даже не учу песенные тексты, они сами всплывают в уме, когда звучит соответствующая музыка.
Меня именно таким подходом к поэзии зацепил Хлебников. Я понял, что он отталкивался от звуковой, ритмической основы стиха, она была ему важнее вербальных смыслов. А вот у Пушкина вербальная поэзия. Во все вложен конкретный смысл. Но дар его таков, что позволял создавать при этом абсолютно музыкальные вещи. У других же известных поэтов прошлого музыкальность в стихах вообще отсутствует, хотя некоторые из них, возможно, были глубже и мастеровитее Пушкина.
В другой раз, в том же московском жилище Лени, я слушал на его компьютере только что завершенный им альбом «Сноп снов».