Карлос Фуэнтес
Аура
Мужчина охотится и воюет. Женщина строит козни и мечтает, она богиня фантазии и мать богов. Женщине открыто недоступное разуму и дано возноситься к пределу желаний и грез… Боги подобны людям: женщина дает им жизнь и на груди у женщины они умирают.
Ты читаешь объявление: заманчиво необычайно, и ведь речь идет о тебе, ну конечно же, о тебе! Пепел падает с кончика сигары в чай, но это ли важно — ты сидишь в грязной дешевой закусочной, перед тобой газета с объявлениями, и ты читаешь удивительные строчки. Приглашается молодой историк. Аккуратный. Добросовестный. Знающий французский язык превосходно, как свой собственный. Знакомый с работой секретаря. Молодость, французский, предпочтение тому, кто во Франции. Три тысячи песо в месяц и полный пансион, удобная для занятий комната, солнечная и тихая. Недостает лишь твоего имени. Жирными броскими буквами: Фелипе Монтеро. Приглашается Фелипе Монтеро, удостоенный стипендии воспитанник Сорбонны, книжный червь, обремененный бесполезными знаниями, ассистент в частных школах — девятьсот песо в месяц. Впрочем, будь это даже написано, ты бы ни за что не поверил. Донселес, 815, прийти лично, телефона нет.
Ты кладешь на стол чаевые, берешь свой портфель и выходишь на улицу. Еще какой-нибудь молодой историк, в таких же стесненных обстоятельствах, наверно, тоже прочел газету, уже побывал там и получил место. Да, лучше выбросить все это из головы.
На углу, на остановке, ты закуриваешь сигарету и в ожидании автобуса повторяешь про себя даты, которые нужно знать назубок, иначе твои всегда сонные ученики лишат тебя своего уважения. Но вот и автобус. Приготовься. Перестань созерцать свои ботинки и приготовься. Пальцы мечутся в кармане, перебирая медяки, наконец тридцать сентаво найдены, зажаты в кулаке, ты хватаешься за поручень, вскакиваешь в автобус, который здесь никогда не останавливается, платишь тридцать сентаво, втискиваешься в толпу пассажиров и, крепко прижимая к боку портфель, по привычке кладешь руку на задний карман брюк, где лежит кошелек.
День пройдет неприметно, как всегда, и ты вспомнишь о своем объявлении только на другое утро, когда снова сядешь за столик в закусочной и раскроешь газету. На последней странице опять броская строчка: молодой историк. Значит, вчера никто не пришел. Твой взгляд скользит по знакомым словам, но в конце ты вдруг видишь: четыре тысячи песо.
Кто мог думать, что улица Донселес обитаема, что в старом центре города еще кто-то живет? Ты медленно бредешь по тротуару, высматривая номер 815 среди громоздящихся друг за другом обветшалых дворцов, в которых расположились лавки и мастерские портных, часовщиков, сапожников, заведения с прохладительными напитками. Номера домов в этом квартале не раз менялись, их переправляли, писали новые сбоку или сверху, и в конце концов все безнадежно перепуталось: 13 рядом с 200, под старинным изразцом с цифрой 47 надпись мелом: «Теперь 924». Ты поднимаешь глаза к верхним этажам. Здесь все как встарь: не слышно оглушительной музыки, нет светящихся вывесок и дешевых витрин, ничто не портит этот второй лик улицы. Темный камень, барочные украшения, искалеченные временем святые в нишах, увенчанные голубями, балконы с жалюзи, кованые крыши, гаргульи из песчаника. В окне, затененном длинными зеленоватыми занавесями, кто-то отпрянул, встретив твой взгляд, ты переводишь глаза на портал, причудливо увитый диким виноградом, на линялую дверь — «815, раньше 69».
Долго и тщетно ты стучишь в эту дверь медным молотком в виде собачьей головы — время лишило ее формы, и теперь она похожа на голову собачьего зародыша в зоологическом музее. Собака словно улыбается, и ты отводишь руку от ее ледяного прикосновения. Дверь подается под легким нажимом пальцев, но, прежде чем переступить порог, ты секунду хмуро смотришь на длинный ряд машин, задержанных у перекрестка, которые рычат и воют, отравляя воздух своим жарким смрадом: тебе хочется унести с собой образ равнодушного мира, который ты оставляешь, входя в этот дом.
За дверью царствует сумрак. Узкий крытый переход ведет куда-то в глубину — должно быть, это дворик, потому что ты слышишь запах прелого мха, мокрой зелени и гниющих корней, густой, дурманный аромат. Ты напрасно оглядываешься в поисках света, лезешь в карман за спичками, и тут вдали возникает тонкий надломленный голос:
— Не надо… не стоит. Ради бога. Сделайте тринадцать шагов вперед, и справа будет лестница. Поднимитесь, будьте добры. Тут двадцать две ступеньки. Считайте.
Тринадцать. Направо. Двадцать две.