огромным расписанным вручную занавесом. На нем были изображены крестьяне в белых вышитых рубахах и лаптях и крестьянки в красно-зеленых передниках и сбористых юбках, широкими жестами приглашающие в «Народный дом». Еще там текла нарисованная река, росли деревья и высились колокольни костела и церкви. Сразу можно было узнать наш город. Горела не только главная люстра в центре потолка, но и лампы на лестнице и во всех коридорах. Было светлее и теснее, чем в первый раз. И на улице собрался народ: пришлось, чтобы сдержать напор толпы, увеличить количество пожарных с двух до четырех. Требовали позвать Бенедикта Горовица — автора пьесы и руководителя любительского кружка. Требовали билеты на стоячие места. За деньги, никто ничего не просит задаром. Тщетно! Сапожника Гершона впустили в порядке исключения. Он крикнул: «Протестую!», когда увидел, что через задний вход проводят доктора Леона Крамера, сына переплетчика. Бенедикт Горовиц высунул голову в седом парике, в котором его трудно было узнать, из окошечка в дверях, взглядом пригласил доктора внутрь, а Гершону сказал: «Ладно уж, войдите. Но хочу довести до вашего сведения: ближайшие родственники актеров имеют право проходить в зал без билета». Скандал разразился почти в самом конце спектакля, когда возлюбленные начали умирать. Альфред, едва Аста стала просить его, чтоб спасал себя, поскольку она все равно уже умирает, вдруг так разволновался, что набросился на любимую и принялся без памяти целовать ее, хотя это вовсе не было предусмотрено, в губы, не стесняясь публики, в шею, куда попало! Поначалу никто глазам своим не хотел верить, думали, Бум притворяется, это не настоящие поцелуи. Но кто-то тихонько шикнул, кто-то захихикал, потом еще несколько человек зашикали, уже смелее и громче. На боковых и стоячих, то есть самых дешевых, местах, где собирается публика поплоше, и на галерке, где обычно сидят гимназисты-старшеклассники, хотя известно, что им запрещено ходить одним в театр, можно только с родителями или на школьные спектакли, начали чмокать, как в кино, когда актеры сближают губы. Бедная Ася сопротивлялась, как могла, но кудрявый Бум крепко прижимал ее к себе и не выпускал из объятий. Можно было подумать, он помутился рассудком. Такое случалось с актерами, которые чрезмерно вживались в роль. Кто-то в первом ряду крикнул слабым голосом: «Стыд! Позор!» Это была адвокатша Мальц, председательница благотворительного комитета «Женская помощь». Она встала, вытянула руку в черной кружевной, по локоть, перчатке и стукнула веером по суфлерской будке, на которую уже вскочил Бенедикт Горовиц. Одним движением сорвав аристократическую бородку и размахивая ею, он пытался утихомирить зал. «Позвольте нам закончить!» Из зала кричали: «Неприлично так себя вести в общественном месте!» В двух первых рядах зрители, в основном женщины, поднялись с криком: «Безобразие! Мы сюда пришли с детьми!» Трещали стулья, их опрокидывали целыми рядами. Несколько пожилых дам, помогая друг дружке, протискивались к выходу. От топота мог обвалиться балкон. Из партера махали галерке, просили немедленно прекратить, кричали, что это кончится катастрофой. Амалия Дизенгоф, первая в городе эсперантистка, пришла одна, потому что баронесса, которой она всегда сопутствовала, была — как обычно в эту пору года — в Вене. Амалия встала на стул и, держа в руке пенсне, что-то выкрикивала, широко открывая рот. Но никто ее не слышал. Гимназисты на галерке продолжали топать и скандировать: «Ася! Бумек!» Кто-то барабанил по сиденью стула. Кто-то крикнул: «Горит! Горит!» Несколько голосов подхватили: «Горит! Пожар!» Кто-то уже призывал: «Первым делом спасайте детей и женщин!», «Не толкаться!», «Откройте запасный выход!» Теперь уже все влезли на стулья, пытаясь увидеть, где горит. Какой-то пожилой господин воскликнул: «Спокойствие! Сядьте на места!» Четверо пожарных у двери кричали: «Кто первый сказал: горит?» Никто не признавался. «Успокойтесь! — Пожарные сдерживали напор ринувшейся к выходу толпы. — Назад! Нигде ничего не горит! Отойдите от двери! Какой пожар? Где? Уж наверно, мы бы первые увидели». Пожилой господин помогал пожарным. Раскинув руки, взывал: «Люди, будьте людьми!» Кто первый крикнул? Сапожник Гершон знал кто. Он стоял в проходе и услышал гортанный возглас: «Горит! Горит!» Обернулся. У Песи, сестры товарища Шимона, пылало лицо. Безумие обычно нападало на нее в жару. В нынешнем году началось раньше. Это был знак, что на мир вскоре обрушится несчастье. У сумасшедших бывают предчувствия. Тем временем Амалия Дизенгоф продолжала ораторствовать. Галстук ее съехал набок, глаза смотрели в разные стороны. Вдруг все разом зашипели: «Тссс! Тихо!» Головы повернулись к сцене. Перед расписным занавесом появился доктор Леон Крамер, с улыбкой поднял руку. К нему присоединились еще несколько мужчин. Все старались улыбаться. Бенедикт Горовиц с высоты суфлерской будки кричал: «Как автор пьесы… как автор пьесы… как автор пьесы, я беру на себя полную ответственность, я готов ответить перед судом и законом на обвинения в непристойности, в распространении…» Доктор Леон Крамер перебил его. «Не вижу тут ничего дурного, — сказал он, — но моему братишке дома достанется от мамы по первое число…» Зал дружно расхохотался. Публика сразу успокоилась. Женщины с детьми отхлынули от двери. Теперь пожарные сумели открыть ее настежь. Первыми вышли женщины и дети, за ними, отпуская громкие шуточки, мужчины. Но на галерке гимназисты, одноклассники Бумека, колотили по стульям, перегибались через барьер, угрожающе размахивали кулаками и кричали хором: «Продолжайте! Ася! Бум! Продолжайте играть!» Однако играть было не для кого. Зал опустел. Дома мать отчитала Бума, но директор пригрозил исключением. Оснований хватало с избытком. Достаточно было и одного: ученик гимназии, вопреки запрету, принял участие в публичном представлении. Так отвечал директор Главной гимназии защитникам Бума. Переплетчик Крамер к кому только не обращался за протекцией. Ходил к адвокатше Мальц. Не помог ни учитель Моисеева закона, ни ксендз — учитель Закона Божьего: духовные наставники оказались бессильны. Директор кипятился: от сцены до кафешантана один шаг! Не с неба же такое свалилось! Откуда-то должно было взяться! И вообще, кто за все отвечает: директор или духовенство? В кабинетах «Венского кафе», этого лупанария и рассадника всяческих пороков, застукали шестиклассников с шансонетками! А дом свиданий у этого иудея, как его там? Все концы ведут в Императорско-королевскую главную гимназию. Кто получил реприманд от попечителя учебного округа? Духовенство или директор? Ксендз-законоучитель горько усмехнулся. Кто виноват? Да кто нынче считается с духовными лицами? Сейчас, когда у всех на уме одна только прибыль да утехи, когда забыты такие бессмертные ценности, как высота духа, добродетельность, честь, любовь к ближнему, наконец, самоотверженность. Что можно требовать от молодежи? Хоть один из господ учителей посещает храм? Пример ведь берут с вышестоящих. А прискорбных случаев пьянства разве не бывает? Разве не являются некоторые из господ учителей на урок в подпитии? Прикажете напомнить о позорной истории, когда один преподаватель гимназии «Fiat lux» приглашал учениц к себе домой под предлогом подготовки к выпускным экзаменам, хотя на самом деле цели у него были совсем другие? Ксендз склонил седую голову и, назвав учителя Моисеева закона «ваше преподобие», знаком предложил ему взять слово и высказаться в защиту единоверца. Тот для начала изрек: «Глупый сын — сокрушение для отца своего». Затем, немного подумав, продолжил: «И сказано: „Не оставляй юноши без наказания; если накажешь его розгою, он не умрет“. И сказано: „Бич для коня, узда для осла, а палка для глупых“. И сказано: „Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его“. — Учитель Моисеева закона погладил маленькую бородку и поднял палец к потолку. — Но с другой стороны, сказано: „Глупость привязалась к сердцу юноши“. И сказано: „Можно узнать даже отрока по занятиям его, чисто ли и правильно ли будет поведение его“. Но главное, что сказано: „Не говори: 'я отплачу за зло'; предоставь Господу, и Он сохранит тебя“. Но главное, что сказано также: „Нехорошо и обвинять правого, и бить вельмож за правду“. И самое главное, в книгах наших мудрецов сказано: „У терпеливого человека много разума, а раздражительный выказывает глупость“». Ксендз кашлянул в носовой платок, а директор покраснел, пыхнул дымом в пожелтевшие от табака усы и вышел из канцелярии. Переплетчик Крамер через адвокатшу госпожу Мальц добрался до жены директора гимназии. Вручил ей как члену попечительского совета польско-еврейского Дома сирот им. Элизы Ожешко банкноту в двадцать пять крон. Пожертвование было принято с благодарностью от имени бедных сирот, но деньги фактически оказались выброшены на ветер. Директор, правда, ничего не знал и вряд ли когда-либо узнал о благородном жесте переплетчика, но жену, когда она за полдником завела речь о молодом Крамере, обругал за то, что лезет не в свое дело. Молодой Крамер между тем чах на глазах. Если б не Ася, кудрявый Бум выпил бы яду, как Альфред из пьесы. Мать запретила ему встречаться с Асей. А Асина мачеха пригрозила, что выгонит ее из дома. Конец света! Асю хотя бы не исключили из школы. Ей только снизили оценку за пове