Дикие люди! Что у нас, у сапожников, с ними общего? Мы идем вперед в ногу со всем миром, объединяемся, боремся за всеобщее равенство, чтобы не было различий между богатым и бедным, в городе даже была забастовка портных, которой руководил товарищ Шимон. Первая забастовка. Сапожники не бастовали, кто там будет бастовать? Полтора подмастерья? Но скинулись в пользу портняжих подмастерьев. Хозяева мастерских даже не пришли на митинг, организованный Объединением на рынке. А вот адвокатша Мальц и даже госпожа баронесса помогали бастующим, их детей в Тойнбихалле бесплатно поили чаем. На митинге Шимон сказал: наш лозунг, лозунг истинных социалистов, — «leben und leben lassen»,[42] солидарность и единство! Один за всех, все за одного. Потом выступала Амалия Дизенгоф и призывала к прогрессу, то есть прежде всего к изучению языка эсперанто.
Теперь уже можно разглядеть каждое лицо в отдельности.
Пот стекает со лба на сомкнутые веки, каплет с носа, как у маленьких детей. Теперь каждое лицо как на ладони.
Идут цепочкой, поднимая только одну, согнутую в колене, ногу.
Кривобокий, у которого одно плечо выше другого, ведет. Под глазами у него мешки, лиловые, как сливы. И кирпичный румянец на щеках. Только он один не закрывает глаз. Вертит цепочку то влево, то вправо. Танцует все быстрее и увлекает за собой остальных. Мимо сапожника Гершона, прижавшегося к двери, проходят не замечая, будто его тут нет. Над головами моталось лицо самого высокого, белое, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз. За ним подскакивал самый низенький, ловкий, как кот, вцепившись в рукав самого красивого с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов. Этот светлый, весь прямо светится, только веки темные от ресниц. Так выглядел бы Иосиф, если б существовал. А этот, с проволочной бородкой торчком, закатил глаза, аж белки видно! Мерзкий! Худой как скелет, изо рта течет слюна. Борода трясется, голова качается, ноги подламываются в коленях, кажется, вот-вот упадет, но нет, не падает, судорожно уцепился за плечо самого толстого. У самого толстого, коротконогого, но широкого в плечах, лицо тоже широкое, готовое расплыться в улыбке. Под сбившейся на затылок шляпой и ермолкой розовая лоснящаяся лысина. Безбородый юнец сжал губы и подвернул полы лапсердака. Без конца приседает, выкидывая к вытянутым вперед ладоням то правую, то левую ногу. Самый старый, седой и глухой, беззубыми челюстями жует собственную мелодию. Он выпал из цепочки и топтался рядом с танцующими. Самый маленький оказался последним. Его кидало из стороны в сторону, но он обеими руками держался за безбородого. Когда тот приседал, маленький падал, но быстро поднимался и громко выкрикивал: «А ну живее! Ой, весело! А ну живее!» Цепочка рвалась, но они снова хватались за руки, снова замыкали круг. Притопывали, хлопали в ладоши, наклоняли и резко вскидывали голову. Пели одну и ту же мелодию, складывающуюся из стонов:
Старый Таг открыл дверь и всплеснул руками.
Сапожник Гершон стал протискиваться к нему между танцующими.
— Гершон, выручай!
— Что надо сделать?
— Если б я знал!
Старый Таг пробрался к цадику.
Цадик сидел во главе длинного стола, и лицо его утопало в окладистой бороде.
Старый Таг коснулся рукава цадика.
Цадик чуть приподнял голову.
— Ребе, смотри, что они делают!
— Ха?
— Вели им перестать, ребе!
— Чего ты хочешь, сынок?
— Ребе! Дорогой ребе! Пусть они перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души! В такую ночь! В городе заваруха! Пьяные казаки бьют, убивают, насилуют!
— Напиши! Напиши!
— Ребе! Выслушай меня!
— Что, сынок?
— В моем доме смерть.
— Фууу!
— В моем доме лежит она!
— Выздоровеет! Поправится!
— Ребе!
— Йоселе передаст!
— Ребе!
— Имя? Имя?
Ребе, я не писал никакого квитла.[43] Никакого квитла. Пускай твои хасиды перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души!
— Сын?
— Не приведи Господь. Да упасет его Бог от всяческого зла.
— Имя напиши! Напиши имя!
— Ребе! Слушай, что я говорю!
— Йоселе передаст!
Подбежал рыжий.
— Йоселе! Йоселе! — обрадовался цадик.
— В чем дело? — Рыжий затряс руками прямо перед лицом старого Тага.
43
Квитл (записка —