«Его Императорское Величество, возмущенный столь явным нарушением всяких обязательств, которые могут быть предписаны справедливостью и международным правом, не может сохранять долее отношения с правительством, которое не признает ни узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников», — заявил князь Чарторыйский*, открывая Государственный совет, собравшийся в Зимнем дворце в семь часов вечера 5 (17) апреля 1804 г. Эти слова были прочитаны молодым князем, но на самом деле они принадлежали императору Александру. На рассмотрение Совета был поставлен вопрос о немедленном разрыве и войне с Францией. Большая часть членов совета высказалась за разрыв отношений с Францией, как признает сам Чарторыйский, боясь не угодить царю. Однако были отважные голоса. Наиболее решительно высказался граф Николай Петрович Румянцев". Он вообще не понимал, почему Россия должна была броситься в кровавую войну из-за гибели иностранного принца: «...решения Его Величества должны подчиняться только государственным интересам и... соображения сентиментального порядка никак не могут быть допущены в качестве мотива для действий... Произошедшее трагическое событие никак прямо не касается России, а честь империи никак не задета...»1.
* Чарторыйский (Чарторийский, Чарторыский, Czartoryski), Адам Адамович (1770— 1861), князь, член Негласного комитета, в 1802—1806 гг. товарищ (заместитель) министра иностранных дел, с января 1804 г. по июнь 1806 г. в связи с тем, что А. Р. Воронцов отошел по болезни от государственных дел, Чарторыйский фактически управлял министерством иностранных дел.
** Николай Петрович Румянцев — граф, известный государственный деятель, с 1801 г. член Государственного совета, в 1802—1814 гг. министр коммерции, с сентября 1807 г. управляющий министерством иностранных дел, с февраля 1808 г. министр иностранных дел, с 1809 г. государственный канцлер, с 1810 г. председатель Государственного совета, в 1814 г. ушел в отставку.
Слова Румянцева несколько охладили пыл Александра. Было принято решение направить протест французскому правительству, однако ограничиться хотя и резкими, но дипломатическими выражениями, исключив из текста безумную фразу насчет вертепа разбойников. Одновременно при дворе объявлялся траур.
Интересно заметить, что, если бы герцог Энгиенский умер по какой-нибудь другой причине, навряд ли кто-нибудь его вообще вспомнил в Петербурге. Подобных принцев, состоявших в далеком родстве с тем или иным королевским домом, в Европе были сотни, и никогда по поводу их смерти не объявлялся официальный траур.
Конечно, Александру был глубоко безразличен герцог Энгиенский, но его гибель дала тот долгожданный повод, который он искал. Муссируя до бесконечности этот факт, можно было изменить настроение в высших слоях русского общества, которое, как уже не раз отмечалось, прохладно относилось к идее войны с Францией. Действительно, императрица-мать, эмигранты, англофилы на все лады только и повторяли что имя герцога Энгиенского. Французского посла, который пока еще оставался в Петербурге, стали чураться. Его жена то ли по незнанию, то ли по недоразумению, явилась на большое «собрание» в доме князей Белосельских в праздничном платье. «Русские дамы были в трауре, — рассказывает Гогендорп, — а некоторые из подражания моде, даже в глубоком». От жены посла сторонились, ей наговорили резких слов, и она в слезах вынуждена была убежать из дворца.
Впрочем, светские разговоры были делом второстепенным. Казнь герцога Энгиенского дала неожиданную возможность Александру выступить перед всей Европой поборником права, возглавить новый крестовый поход против «богомерзкого» революционного режима. Во все концы Европы полетели письма с призывом немедленно объединиться в борьбе с Наполеоном и создать военный союз против Франции. Подобные предложения были направлены в Вену, Берлин, Неаполь, Копенгаген, Стокгольм и даже Константинополь. Во всех посланиях Александр выражал гнев по поводу действий Бонапарта и взывал к защите попранной справедливости. Наверное, особенно должен был возмутиться нарушением «прав человека» турецкий султан. Можно себе представить, как ломал голову Селим III, когда ему зачитали следующие строки: «Неслыханное происшествие произошло на территории Германской империи, на земле Баденского электора. Герцог Энгиенский был захвачен вооруженным французским отрядом и затем был отведен на казнь. Без сомнения, это событие наполнило Порту чувством изумления и горя, подобного тому, которое испытали все вокруг»2. Так как в Турции обычно сажали на кол или рубили головы противникам султана, а незадолго до этого в Египте по приказу Селима были вырезаны вожди сепаратистского движения мамелюков, он действительно, наверное, был наполнен «чувством изумления» по поводу послания русского царя.
Александр I направил также ноту протеста в адрес сейма Германской империи в Регенсбурге. «Его Императорское Величество... убежден в том, что Имперский сейм так же, как и глава империи, отдавая должное его заботам, столь же бескорыстным, сколь и безусловно необходимым, незамедлительно присоединятся к нему и, не колеблясь, заявят французскому правительству свой справедливый протест с тем, чтобы побудить его согласиться на все меры и демарши, которые оно должно будет предпринять для удовлетворения оскорбленного достоинства Германской империи и для обеспечения ее будущей безопасности»3.
Когда этот документ был зачитан на заседании сейма, Баденский электор предложил не тратить время на посторонние дела и заняться рассмотрением текущих вопросов. Что и было сделано.
Нетрудно предположить, что царь был задет этой черной немецкой неблагодарностью, но все же мнение германских князей не играло определяющей политической роли. Куда более важной была позиция Австрии. Во-первых, из всех держав, к которым обратился Александр, она была самой мощной, во-вторых, здесь при дворе были сильны антифранцузские настроения и были живы идеи реванша за поражение в предыдущих войнах, наконец, русская армия просто физически не могла вступить в боевое соприкосновение с французами, не пройдя по территории Габсбургской монархии. Как уже отмечалось, настоятельные требования вступить с Россией в союз и даже конкретные предложения по поводу плана военных действий Венский двор получил уже в конце 1803 г., задолго до казни герцога. С тех пор царь нетерпеливо ожидал ответа.
Долгожданное письмо, собственноручно написанное императором Австрии Францем II, пришло в Петербург 22 апреля (4 мая) 1804 г. как раз в тот момент, когда высший свет только и делал, что обсуждал историю герцога Энгиенского. В своем пространном послании Франц II, как могло показаться на первый взгляд, полностью соглашался с Александром. Он говорил о том, что разделяет мнение царя по вопросам европейской политики, что готов выставить 200-тысячную армию для борьбы с французами и даже любезно обещал в случае успеха захватывать не слишком много земель в Италии. Однако в его письме было небольшое «но», которое полностью перечеркивало все идеи Александра. Дело в том, что австрийский император был готов на оборонительный союз. В его письме была фраза: «Я оставляю за собой возможность согласовать с Вашим Императорским Величеством в соответствии с требованием обстоятельств те случаи, когда потребуется использование наших общих сил ввиду неясности по поводу намерений, возможных воюющих сторон в общем и французского правительства в частности, а также степени опасности, которая может возникнуть в случае их реализации» 4.
Иначе говоря, австрийцы не видели в настоящий момент ни действительной опасности, ни необходимости воевать с Наполеоном. Они были, конечно, очень рады тому, что в случае угрозы со стороны Франции они получат поддержку России, но только в этом случае. Никакого бурного желания устремиться в схватку у них не было. Страна была истощена предыдущими войнами, государственный дефицит достиг огромной суммы — 27 млн. флоринов. Самый выдающийся австрийский государственный деятель и полководец того времени эрцгерцог Карл, младший брат императора, говорил о том, что его страна отстала от Европы на целый век, что пассивность властей «такая, что можно изумиться», а развал администрации «полный».
«Финансовое состояние Австрии — ужасающее, — писал эрцгерцог Карл. — Невозможно даже в мирное время сбалансировать расходы и доходы. Понадобится, по крайней мере, 20 миллионов флоринов, чтобы перевести армию на военное положение, 33 миллиона в год, чтобы ее содержать и 150 миллионов в год, чтобы вести войну. Война приведет к немедленному банкротству... У нас будут, конечно, английские субсидии, но не следует преувеличивать их значимость... Они представляют лишь малую часть расходов (37 миллионов флоринов). Англичане еще и вычтут из этого долги, которые были сделаны ранее Австрией. И начислят проценты перед окончательным расчетом... Поэтому нужно любой ценой избежать войны, к тому же ее невозможно начать без союзников. Но кто же будут эти союзники? Можно надеяться только на русских... Контингент, который они обещают, недостаточен, чтобы Австрия могла бороться наравне с противником. И можем ли мы быть уверены, что завтра под каким-нибудь предлогом, например, разлад между командующими, они откажут нам в помощи? Наконец, даже если они с самым большим усердием будут поддерживать Австрию, все равно она примет на себя первый удар французов. Быть может, они даже вступят в нашу столицу до прибытия русских на Дунай»5.