Домой он вернулся в состоянии глубокой депрессии. Однако ему не хотелось сдаваться так быстро, и он решил доработать план романа. Правда, едва он открыл ящики и стал перебирать бумаги, как тут же с ироническим скепсисом спросил себя, какого романа. Он переворошил сотни листков, набросков, вариантов набросков, вариантов вариантов — все нескладно, бессвязно, как собственные его мысли. Десятки действующих лиц притаились в ожидании в этих закоулках, подобно пресмыкающимся, которые в состоянии анабиоза спят в холодную пору и в них теплится незаметная, тайная жизнь, а стоит теплу вернуть им полноценное существование, они готовы разить своим ядом.
И как всегда, делая подобную ревизию, он напоследок занялся папкой с материалами о банде Кальсена Паса. Еще раз с удивлением посмотрел на это лицо, напоминающее героев Достоевского. Что ему подсказывал этот субъект? Он вспомнил такую же минуту, с такими же вопросами и ощущением беспомощности, пятнадцать лет назад, когда почувствовал, что этот взгляд интеллигентного преступника пробуждает в нем образы чудовищ, рычащих во мраке и в грязи. Что-то ему тогда говорило, что это воплощенный черный герольд князя тьмы. И когда появился Фернандо Видаль Ольмос, этот мелкий провинциальный преступник, миссия Кальсена Паса как провозвестника словно бы закончилась, и он возвратился в папку, из которой вышел.
А теперь? Сабато смотрел на лицо Кальсена, говорившее о ледяных страстях, и пытался понять, в каком смысле он связан с тем романом, который Сабато, спотыкаясь, пытается построить. Да, спотыкаясь, как бывало с ним всегда, — в душе у него все смутно, все сплетается и расплетается, он никогда не мог понять, чего хочет и куда идет. По мере того как действующие лица выходили из полутени, их очертания обретали четкость, а потом таяли, возвращались в царство мрака, откуда вышли. Что он хочет сказать своими произведениями? Почти десять лет после публикации «О героях и могилах» его донимают вопросами студенты, дамы, министерские чиновники, юноши, пишущие диссертации где-то в Мичигане или во Флоренции, машинистки. И моряки, приходя в Морской клуб, теперь глядят с любопытством и опаской на того Слепого с обликом английского лорда, еще более состарившегося и сгорбленного, продающего воздушные шарики, пока он не исчезнет навек. Навек? Умрет? В каком убежище? Да, эти моряки тоже хотят знать, что он намеревался сказать своим «Сообщением о Слепых». И когда он отвечает, что не может что-либо прибавить к тому, что там написано, они бывают недовольны и смотрят на него как на мистификатора. Как это сам автор может не знать подобных вещей? Бесполезно им объяснять, что некоторые явления можно выразить только необъяснимыми символами, — как человек, увидевший сон, не понимает, что означают его кошмары.
Он просматривал папки и ощущал нелепость своей скрупулезности, напоминающей скрупулезность часовщика, с педантичным терпением ремонтирующего часы, которые в конце концов будут показывать в полдень двадцать минут четвертого. Он снова изучал пожелтевшие листки, фотографии, неискренние заявления, взаимные обвинения: действительно ли сам Кальсен воткнул шило в сердце связанного парня, подчинялся ли ему Годас, была ли восемнадцатилетняя Дора Форте любовницей Кальсена, был ли он гомосексуалистом. Как бы там ни было, Дора соблазнила молодого турка Сале, привела его к Кальсену, заставила вступить в банду, и в конце концов они устроили мнимое похищение паренька (так думал сам Сале), чтобы вынудить его старика дать деньги. И когда они связали Сале и заткнули рот кляпом, он вдруг понимает, что его всерьез убьют. Обезумевшими глазами он наблюдает эту кошмарную сцену и слышит приказ Кальсена копать могилу на участке позади дома. И тут он подписывает заранее подготовленное письмо.
Сабато спрашивал себя, почему молодой турок не мог подписать это письмо раньше, раз уж он полагал, что похищение мнимое, и почему он теперь подписал его, понимая, что в любом случае его убьют. Но, возможно, в настоящих преступлениях всегда бывают подобные явные несуразности. Две детали, отражающие иронический садизм Кальсена, — письмо это он держал до нужного момента спрятанным за картиной Милле[19] «Ангелюс», и деньги ему должны были вручить на паперти церкви Милосердия. Вот оригинал! Сабато снова посмотрел на его фото, и, хотя Кальсен был совсем не похож на Нене Косту, ему почему-то вспомнился Коста.
19