В отчаянии он увидел, что Агустина поднялась и собирается уйти.
Он схватил ее за руку.
— Куда ты идешь!
Это не был вопрос, а скорее восклицание.
Она опустила голову, и Начо видел, как она прикусил себе губу до крови. Потом подошла к стене и приложила к ней кулак, не для того, чтобы опереться, а чтобы стукнуть по ней.
— В жизни нет абсолюта, — произнесла она после долгого молчания. — А если нет абсолюта, тогда все дозволено.
Казалось, она обращается не к брату, а говорит сама с собой, говорит тихо, но злобно. Потом добавила:
— Нет, не то. Дело не в том, что все дозволено. Нас вынуждают творить зло, все разрушать, все загрязнять.
Брат смотрел на нее с изумлением. Но она была поглощена своей мыслью, стояла, прижав кулак к стене. И внезапно принялась кричать, вернее, выть, стуча по стене изо всех сил.
Успокоившись, пошла к кровати, села, закурила сигарету.
— Дорого мне обошлась эта наука, — сказала она.
Начо приблизился к ней и, глядя ей в глаза, воскликнул:
— Но я никогда с этим не соглашусь!
— Тем хуже для тебя, дурень! Это-то и бесит меня больше всего.
И крича, что он идиот, она накинулась на него с кулаками, ударяя и пиная, пока не повалила на пол.
Потом опять села на край кровати и зарыдала. То был не умиротворяющий плач, а сухие, дикие, яростные всхлипы.
Затихнув, она уставилась в потолок. В лице было отчаяние и безнадежность, как у людей, переживших нашествие вандалов, пожары, насилие, разорение. Она нашарила сигарету и дрожащей рукой зажгла ее.
— Вижу, ты поместил фото сеньора Переса Нассифа между Сабато и Камю. Я думала, ты намерен развешивать здесь только снимки мерзавцев, которые толкуют об абсолюте. Если не ошибаюсь, речь шла о каком-то пакте, о матерых негодяях, а не о заурядных ничтожествах.
Какое-то время, показавшееся Начо бесконечным, слышалось только тиканье будильника. Потом раздался колокольный звон.
— Перес Нассиф, — пробормотала Агустина задумчиво. — Об этом надо подумать.
Лолита на него зарычала — это уже бывало в последнее время, но теперь собака порывалась его укусить, и ему пришлось пригрозить палкой, хотя на самом деле хотелось сломать ей хребет, если не угомонится.
Собаки обладают безошибочным чутьем, подумал он. Где это видано, чтобы собака так вела себя со своими? Он уже не раз пытался установить, в каких случаях она рычит, с какими событиями или мыслями это совпадает, но прийти к какому-либо выводу не удалось.
Войдя в кабинет, он там нашел
Вы на меня рассердились, но мне это безразлично. Хотите Вы или же нет, но наши отношения стоят выше толкотни в том автобусе, в котором едем мы оба, и Вы даже не представляете себе их масштаба. Ваше несогласие со мной меня не трогает, Вы мой наследник, я Вас назвал, и Вы не можете этому помешать.
Ваши последние труды, Ваши размышления о «ничто», тревога и могучая надежда доказывают (доказывают мне), что Вы уткнулись в тупик. И выйти из него Вы сможете только тогда, когда отступит Аваддон, или Аполлион, Прекрасный Ангел, или Сатана. Хватит посредников. Бог и есть губитель. Хотим мы быть ведущими или же фургоном в хвосте обоза?
Мир по-прежнему играет без правил, никому не удается забить мяч. И поскольку времени у меня много, я иногда сплю.
Книга моя подвигается, хотя медленно. Мне не хватает благоприятной среды, стимула, воздуха, денег. Кроме того, должен признаться, я трус. Вот посмотрю, хватит ли у меня духа в ближайшие дни опять забраться голышом на фонарный столб на улице Коррьентес. Да, посмотрим.
пока не очутился возле кафе «Бостон». Как он сюда за брел? В прежние времена он бывал в этом кафе, когда здесь беседовал с ребятами из университета. Но теперь, здесь делать?
Он спросил стопку можжевеловой и, как случалось при других тревожных обстоятельствах, принялся разглядывать пятна на облупившейся стене. Изучая их, он обнаружил как бы пещеру, в которой ему померещились три знакомые фигуры. Их позы, своеобразный склеп, где совершался церемониал, — все это напоминало некий торжественный обряд, который он уже пережил в каком-то предыдущем существовании.
Его глаза устали от напряженного всматривания в детали, особенно в облик управлявшего церемониалом мистагога. Он закрыл глаза, немного отдохнул, хотя тревога лишь усиливалась, а затем, убежденный, что все это как-то связано с его жизнью, стал снова всматриваться в лицо мистагога. И постепенно отдельные черты сложились в знакомую порочную физиономию человека, которого он многие годы тщетно пытался изгнать из своей жизни, физиономию Р.!