Потом он сразу успокоился, подумав, что чересчур возбужден и что эта фигура вовсе не обязательно доктор Шнайдер, — к тому же доктору было бы вовсе невыгодно показываться ему, если задача его заключалась в том, чтобы следить за С. из темноты, как бывало во многих других случаях.
С. разрезал проволоку и вошел во двор, позаботившись вернуть створку ворот на прежнее место.
В эту летнюю ночь луна среди грузных туч лишь время от времени освещала мрачную сцену. Испытывая все нараставшее возбуждение, С. пошел по парку, уничтожаемому чудовищным раком запустения: между пальмами и магнолиями, между кустами жасмина и кактусами какие-то неизвестные вьющиеся растения сплетались в странные клубки, а высокие сорняки торчали, как нищие среди развалин храма, посвященного культу, им неведомому.
С. смотрел на руины дома, на обвалившиеся фризы, прогнившие и перекосившиеся ставни, разбитые оконные стекла.
Он подошел к домику прислуги. У него не хватало сил — по крайней мере в данный момент — повернуться и взглянуть на то окно в большом доме. И он сел спиной к дому и, поглощенный своими мыслями, стал смотреть на жалкие остатки былого жилья, заранее трепеща, — он знал, что когда закончится желтый альбом, его неминуемо ждет встреча с чем-то ужасным. И возможно из-за этой уверенности он все время вспоминал Флоренсио и Хуана Баутисту, находя у обоих черты Марсело: тот же матовый цвет лица, черные волосы и большие влажные глаза — только подождать, пока отрастут бороды, и они могли бы присутствовать на погребении графа Оргаса. Всегда рассеянный Флоренсио, думающий о чем-то другом, об идиллическом пейзаже других краев (другого континента, другой планеты), слегка «не в себе», как с меткой интуицией говорили сельские жители. Выражение его лица, несмотря на почти полное сходство физиономических черт, было контрастом реалистическому, здравомыслящему выражению лица младшего брата. И тут С. опять подумал, что Марсело унаследовал облик и характер не отца своего Хуана Баутисты, а дяди Флоренсио, словно кто-то в их семье получил задание поддержать бесполезную, но прекрасную традицию.
Он смотрел на эвкалипт, на который забрался Николас в тот вечер 1927 года, чтобы еще раз показать, как он подражает обезьяне. И вспомнил, что Николас внезапно перестал визжать и все умолкли, а он, Сабато, ощутил в затылке некое предчувствие. С боязливой медлительностью он обернулся, поднял голову, зная точно место, откуда исходил этот зов, и увидел в окне, вверху справа, неподвижную фигуру Соледад.
Из-за сумеречного освещения было почти невозможно определить, куда направлен ее парализующий взгляд. Но он-то знал.
Потом Соледад исчезла, и мало-помалу все вернулись к прежним занятиям, но уже без той беспечной эйфории, какую испытывали за минуту до того.
Он никогда никому не рассказывал о том, что было связано с Соледад, за исключением одного Бруно. Хотя, разумеется, ни слова ему не сказал о чудовищном ритуале. И теперь, сидя в парке почти полвека спустя, он чувствовал или предчувствовал, что круг замкнется. Он вспомнил тот вечер, Флоренсио, перебирающего струны гитары, бесконечно подкладываемую Хуаном Баутистой жареную картошку и Николаса, без умолку напевающего «Кабачок в Санта-Лусии», пока ему не закричали: «Хватит», и они смогли заснуть. Но, конечно, только не он.
Бруно он рассказывал, как познакомился с нею в доме Николаса, в гостиной, где царил большой портрет Росаса. Они с Николасом разбирали тригонометрическую теорему, как вдруг он почувствовал за своей спиной присутствие существа, с которым, чтобы общаться, не требуется разговаривать. Он обернулся и тогда в первый раз увидел те же серо-зеленые глаза, сжатые губы и властное выражение лица ее предка, поскольку она, бесспорно, была его незаконнорожденным потомком. Николас онемел, будто от присутствия всевластного государя. Сдержанно повелительным тоном она о чем-то спросила, и Николас ответил голосом, которого С. никогда прежде у него не слышал. После чего она удалилась столь же таинственно, как появилась. Они оба не сразу вернулись к теореме, и у С. осталось смутное впечатление, которое он впоследствии, в зрелые годы, определял примерно так: она явилась, чтобы дать ему понять, что существует, что находится рядом. Два глагола, над которыми он без конца размышлял, пока не решился поставить их рядом, хотя знал, что означают они не одно и то же и даже могут самым жутким образом контрастировать. Но такое заключение он сумел вынести почти через сорок лет, когда впервые рассказывал Бруно, — как если бы прежде он только сделал фотографию и лишь через много лет стал способен ее истолковать.