Его удовлетворение было не очень заметным, но несомненным. С. внимательно его рассматривал — чем-то он был неприятен, этот профессор. Шепотом С. спросил у кого-то по соседству фамилию этого господина.
— Кажется, это инженер Гатти, или Пратти, или что-то в этом роде.
— Неужели? Разве это не профессор философского факультета?
— Нет, нет, полагаю, он инженер, итальянец.
Разговор вернулся к теме немецких концлагерей.
— Тут следует различать истину и то, что является пропагандой союзников, — заметил Л., известный своими националистическими убеждениями.
— Лучше бы им честно признать, — ответствовала особа, упомянувшая крысу. — По крайней мере, тогда они были бы последовательны в своем учении.
— То, о чем рассказывал этот сеньор, — возразил Л., кивком головы указывая на инженера, или профессора, — происходило не в немецких концлагерях, эти ужасы причинили демократические североамериканские бомбы. А что вы скажете, сеньора, о пытках, которые применяли французские парашютисты в Алжире?
Разговор становился беспорядочным и возбужденным.
— Да, варварство, — сказал наконец кто-то. — Варварство существовало всегда, сколько существует человечество. Вспомните Мухаммеда II, Баязида, ассирийцев, римлян. Мухаммед II приказывал распиливать пленников пополам. В длину. А тысячи распятых на Аппиевой дороге после разгрома восстания Спартака? А пирамиды из голов, которые сооружали ассирийцы? А целые стены, обитые кожей, заживо содранной с узников?
Стали перечислять пытки. Например, классическая китайская пытка: голого человека сажают на железный котел, в котле огромная голодная крыса, потом разжигают под котлом огонь — крыса, спасаясь, прогрызает себе путь через тело жертвы.
Опять послышались возгласы ужаса, и некоторые стали говорить, что довольно, все это очень неприятно, однако никто не двинулся с места, — видимо, ждали новых примеров. Инженер, или профессор, перечислил самые известные пытки — гвозди, вбиваемые под ногти, сажание на кол, дыбу. Обращаясь к доктору Аррамбиде, приверженцу науки и прогресса, С. присовокупил электрическую пикану[68], столь популярную в аргентинских полицейских комиссариатах. Разумеется, не говоря о громкоговорителях, благодаря которым можно устраивать танцы на улицах Большого Буэнос-Айреса и осуществлять единение умов.
Подошедшая к этой группе Лулу, услышав некоторые из перечисленных ужасов, возмутилась не на шутку.
— Не понимаю, почему надо зацикливаться только на мрачных явлениях. В жизни ведь есть и огромные радости: дети, друзья, совместная работа верящих в идеал, минуты нежности, веселья и счастья…
— В этом и кроется величайшее коварство бытия, — заметил инженер, или профессор. — Возможно, если бы мы постоянно жили среди ужасов, жестокостей, страхов, мы в конце концов привыкли бы к ним.
— Вы хотите сказать, что минуты счастья существуют лишь для того, чтобы обострять ужас войн, пыток, эпидемий, катастроф?
Инженер усмехнулся, приподняв брови, как бы говоря «бесспорно».
— Но тогда жизнь стала бы настоящим адом! — воскликнула Лулу.
— А вы сомневаетесь, что так оно и есть? — спросил инженер.
— Да, пресловутая юдоль слез.
— Именно так, — подтвердил инженер, но тут же прибавил, словно его неправильно поняли: — Нет, не совсем то.
— А что же?
— Здесь нечто другое, — с загадочной миной возгласил инженер, поднимая руку.
— Что — другое? — опять спросила женщина, умиравшая от любопытства.
На ее вопрос поспешила ответить Лулу, которая победоносно заявила:
— Возможно, этот сеньор прав, однако, по-моему, в жизни есть много замечательного.
— Но ведь никто не отрицает, что в жизни есть много замечательного, — усмехнулся инженер.
— О да, о да, очень много. Но даже будь эта жизнь столь ужасна — а это все же не так, — всегда есть утешение, что тех, кто сумел перенести земное бытие, выказывая милосердие, веру, надежду, ждет рай.
В маленьких глазах инженера, или профессора, сверкнул иронический огонек.
— Вы, кажется, в этом сомневаетесь, — с горечью сказала Лулу.
— Есть еще иной вариант, сеньора, — мягко ответил инженер.
— Какой иной вариант?
— Что мы уже мертвы и осуждены. Что эта жизнь и есть ад, к которому мы приговорены на веки вечные.
— Но ведь мы живы, — удивился кто-то, до сих пор не проронивший ни слова.
— Это вы так полагаете. Все так полагают. Я хочу сказать, все так полагают в том случае, если моя гипотеза верна. Вам понятно?