Пытаясь успокоиться, он пошел в парк. Его обуревала неудержимая ярость, но — странное дело! — ярость не столько против того паренька, сколько против самого себя, да и всей действительности. «Действительности»? Какой действительности? Которой из многих существующих? Вероятно, наихудшей, лишь поверхностной человеческой действительности бутиков и популярных журналов. Он почувствовал отвращение к самому себе, но также возмущение показной и бездумной выходкой парня, отвращение к собственной персоне словно переходило на парня, входило в него, каким-то непонятным пока образом загрязняло этою юнца и отскакивало обратно, чтобы снова ударить его, Сабато, прямо в лицо, ударить больно и унизительно.
Он сел на скамью, кольцом окружавшую ствол большого каучуконоса.
Парк постепенно погружался в сумеречную тень. Сабато, прикрыв глаза, размышлял о всей своей жизни, как вдруг услышал робко окликающий его женский голос. Он открыл глаза и увидел перед собой ее, стоящую с видом неуверенным и чуть ли не виноватым. Он встал.
Девушка смотрела на него несколько мгновений взглядом Ван Гога на том автопортрете и наконец решилась:
— Выходка Начо еще не выразила всю правду.
Сабато, взглянув на нее, язвительно заметил:
— И на том спасибо, черт возьми!
Она сжала губы, и, почувствовав неуместность своей фразы, попыталась ее смягчить.
— Ну ладно, я не то хотела сказать. Видите ли, мы все ошибаемся, говорим слова, которые не передают наши мысли… Я хочу сказать…
С. ощутил, как он нелепо выглядит, особенно из-за того, что она продолжает на него смотреть с прежним непроницаемым выражением лица. Ситуация становилась неловкой.
— Ну что ж, я очень сожалею… я… Начо… Прощайте! — сказала она наконец.
Она повернулась и пошла, но вдруг остановилась и, секунду поколебавшись, прибавила:
— Сеньор Сабато, — голос ее дрожал, — я хочу сказать… мой брат и я… ваши персонажи… то есть Кастель, Алехандра…
Она запнулась, минуту они смотрели друг на друга. Потом все так же неуверенно продолжила:
— Не поймите меня неправильно… Эти персонажи — они абсолютны, цельны… вы понимаете… а тут… ваши интервью… журналы такого сорта…
Она умолкла.
И без всякого перехода, как, наверно, сделал бы ее брат, выкрикнула: «Это ужасно!» — и чуть не бегом бросилась прочь. Сабато был словно загипнотизирован ее поведением, ее речами, ее мрачной и суровой красотой. Придя в себя, он пошел бродить по парку, направившись по аллее вдоль высокой ограды.
В сумерках,— думал Бруно, статуи смотрели на С. сверху вниз с пронзительной грустью, и наверняка им овладело такое же чувство беззащитности и непонимания, какое однажды ощутил Кастель, идя по той же аллее. И однако эти брат и сестра, понимавшие чувство беззащитности того несчастного, были не способны заподозрить его в самом Сабато — им невдомек, что это одиночество и эта жажда абсолюта каким-то образом притаились в тайниках души его самого, прячась или борясь с другими существами, ужасными или подлыми, которые тоже жили там, стараясь отвоевать себе место, требуя милосердия или понимания, какова бы ни была их участь в романах, между тем как сердце С. едва выносило пребывание в этом смутном и эфемерном существовании, которое тупицы величают «реальностью».
Начо вошел в свою комнату,отыскал фотографию Сабато, снятого во французском посольстве, вырезал ее и прикрепил кнопками к стене, рядом с двумя другими — Ануйя, входящего в церковь во фраке, под руку со своей дочерью в белом подвенечном платье, а к снимку прикреплена бумажка с надписью красным фломастером, как на детских картинках: «Подлец Креонт»[54], и еще фотографией Флобера с нарисованным на ней маленьким Начо, кричащим ему: «Но она покончила с собой, гнусный тип!»
Тем же красным фломастером он обвел фигуру рядом с Сабато и написал внутри кружка одно слово: «Сволочь!» Одно лишь слово, которое казалось ему наполненным двойным смыслом, так как входило в лексикон этого господина. Затем слегка отступил назад, как бы оценивая картину на выставке. Его сжатые губы, опущенные уголки рта выражали презрение и горестное отвращение. В конце концов он плюнул, утер рот тыльной стороной ладони и, бросившись на кровать, задумался, глядя в потолок.