о смерти и одиночестве. На фотографиях в журнале он увидел сборище людей, пивших вино, евших сандвичи и хохотавших. Можно было различить все те же лица, включая смертельных врагов Т. Б., — они до коктейля, и после, и даже во время торжества потешались у него за спиной над его стихами.
Ницше, подумал он.
Очень захотелось поговорить с кем-то неграмотным, глотнуть свежего чистого воздуха, сделать что-нибудь руками: смастерить столик, починить трехколесный велосипед для девчушки вроде Эрики. Сделать что-нибудь скромное, но полезное. Чистое.
Он погасил свет.
Как в другие подобные часы отвращения, скорби о людях (о себе самом), возникло то воспоминание. О чем? Что было в его жизни самым главным? В сумерках он нес доктору Гринфельду записи о расчете бесконечно малых величин. Серебристые купола обсерватории спокойно и таинственно светлели в тихо надвигавшейся темноте, как безмолвные связующие звенья с космическим пространством. Он шел по дорожкам между загадочно притихших деревьев рощи в Ла-Плате. Гармония вселенной с ее светилами и орбитами. Точные теоремы небесной механики.
Ему захотелось вернуться в Ла-Плату,в дом, ныне чужой, пробраться в него, как пришелец, как грабитель воспоминаний. И он снова вспомнил тот летний вечер, когда, приехав, тихо вошел в столовую и увидел ее сидящую за большим столом, — в полутьме опущенных жалюзи она глядела в никуда, верней, в свои воспоминания, лишь в обществе старых тикающих стенных часов.
В счастливое время, когда справляли ее день рождения
и я был счастлив, и никто еще не умер,
и все сидели вокруг огромного стола, и стояли у стены старинные большие серванты и сервировочные столы, и отец сидел во главе стола, а мать напротив него, на другом конце, и все смеялись, когда Пепе рассказывал свои байки, невинные выдумки семейного фольклора
и я пережил себя самого
как погасшая спичка
и стол накрыт на большее число персон
и краше узоры на посуде и куда больше бокалов
— Как поживаешь, мама? — спросил он.
— А я тут думала, — ответила она, и ему почудилось, что ее глаза затуманились.
Ну ясно.
— Недаром сказано, что жизнь есть сон, сын мой.
Он молча смотрел на нее. Чем он мог ее утешить? Она, наверно, видит там, в прошлом, девяносто призрачных лет.
Потом она порылась в шкафах, всегда запертых на многие секретные замки.
— Вот это кольцо, когда я умру… Я хранила его для тебя.
— Да, мама.
— Оно моей прабабушки, Марии Сан Марко.
Маленькое, золотое, с эмалевой печаткой, буквы «М» и «С».
Потом они сидели молча друг против друга. Время от времени она перечисляла: Фортуната, помнишь ее? Усадьба дона Гильермо Боера. Твой дядя Пабло, подагра.
Надо было уходить. Надо было уходить? Ее глаза опять затуманились. Но она была стоического нрава, из семьи воинов, хотя об этом не любила говорить, даже отрицала.
Он еще помнил ее стоящей в дверях, она легонько махала правой рукой, не слишком печально: не подумай чего… Уже издали он обернулся: опять она одна.
Остановись, мое сердце,
не думай.
На улице деревья начали загадывать свою безмолвную вечернюю загадку.
Он еще раз обернулся. Она робко повторила прощальный жест.
Новая встречаВошли две старушки, изнемогающие от жары и, возможно, от долгого ожидания на кладбище Реколета. Сели за столик, попросили чаю с булочками.
— Бедный Хулито, — сказала одна, еще немного разгоряченная. — Умереть в феврале, когда в Буэнос-Айресе ни души[74]. Непутевый был юноша, но все же под конец как-то приспособился к действительности, увлекся искусством. Да, конечно, страх терзал его. И тут он вообразил себя сильной личностью, вроде Р., существом мрачным и грозным. Но все же продолжал жить, как все, приходил в «Штангу», и даже имел успех (эти пакостные стихи всегда имеют большой успех, людям требуется разрядка), и если бы сам Р. стал писателем, он тоже, наверно, в конце концов ходил бы во французское посольство и читал там лекции. Главное, надо иметь терпение, господа. Что могут сделать эти юнцы? Плеваться, убивать себя, продаваться. Если Бога нет, все дозволено.
А он все думал о ней и уже терял надежду вновь ее встретить. Теперь эта потребность увидеть ее, поговорить с ней становилась нестерпимой. Он вышел и, поднявшись по отлогому откосу, сел на одну из скамеек вблизи памятника Фалькону[75].
И тут он ее увидел, она шла, ступая неуверенно, словно по опасному месту, где можно провалиться.
Секунду поколебавшись, он решил подойти к ней. Все эти месяцы он думал, что она будет его искать, и в какой-то мере эта встреча такое предположение подтверждала — она не могла не знать, что он здесь часто бывает, бродит по парку, пьет кофе в «Штанге», сидит на какой-нибудь скамейке. Возможно, она из робости не решалась зайти в бар и предпочитала блуждать по парку, чтобы встреча была случайной или хотя бы казалась таковой.