— Что еще за испытание?
— Это мое дело, — загадочно ответил Начо.
— Хорошо. Говори скорей, а то я уже засыпаю.
— Начо принес пластинку с фотографией Джона Леннона и Йоко на конверте.
— Чтобы ты никогда не слушала эту пластинку, — сказал он, показывая ее сестре.
— Почему?
— Вот-вот! Это и есть испытание! Ты уже ничего не понимаешь! Ты окончательно отдалилась от меня! — закричал он, бросая фото в лицо сестре.
Агустина скучающе посмотрела на него.
— Не понимаешь? Эта дерьмовая японка во всем виновата!
Обессиленный, он сел на край кровати рядом с сестрой, бормоча словно про себя: «Эта бесстыжая, этот паршивый ублюдок». Потом снова стал приставать:
— Так ты согласна?
— Ладно. Дай мне поспать.
Начо швырнул пластинку на пол, принялся ее топтать и с бешеной яростью разломал на куски. Завершив дело, он посмотрел сестре в глаза, как бы ища какой-то знак. И в конце концов пошел к кровати, растянулся на ней и выключил ночник. Немного погодя, голосом, который будто двигался в темноте по тайным тропам, прежде им известным, а теперь заваленным препятствиями и секретными ловушками, расставленными коварным захватчиком, едва нашел в себе силы сказать:
— С нами что-то случилось, Агустина?
Она не ответила, лишь погасила также свой ночник. С изумлением, переходившим в отчаяние, Начо понял, что она погасила свет, чтобы раздеться. В мглистом свете, падавшем из окна, он видел, как она снимает одежду.
Тогда он тоже разделся и лег. Он смотрел в ее сторону бесконечно долго (в уме всплывало детство, собаки, укромные уголки в парке Патрисиос, карамельки, одинокие часы сьесты, ночи, заполненные плачем и объятиями), и все это время он чувствовал, что она тоже не спит и тревожно размышляет, — дыхание было не такое, как у спящей. Судорожно напрягшись, он спросил, спит ли она.
— Нет, не сплю.
— Я приду? — с трепетом спросил он.
Она не ответила.
Минуту поколебавшись, Начо поднялся и подошел к ее кровати. Он сел и, поглаживая лицо сестры, почувствовал на ее щеках слезы.
— Оставь меня, — сказала она мягко, но с интонацией, какой он прежде никогда не слышал. И прибавила: — Лучше ты меня не трогай.
Начо опешил, не зная, как себя повести рядом с нею, с этим телом, к которому едва прикасались его руки и которое было теперь таким чужим и далеким. Он медленно поднялся и, подойдя к своей кровати, рухнул на нее.
Твое тело и ловушка из нежного шелка
ведущая на плантации
берега
пот на твоих волосах обожженных тучами
в те незабвенные минуты
столько перемен в кочевьях и в подполье
столько почестей этой дикой красавице
которые требуют беспорядка
Все судороги переменчивой жизни
поспешность любовных ласк
магический фильтр анафемы
голодный свет невстречи в наших жилах
бьющих как плеть
и одинокое безумие пальмовых рощ
когда в разлуке
набухая в моей груди
из недр земли ко мне вдруг возвращаются
все наши ласки
яростный узел страсти
в черных кольцах времени
в грабительских меблирашках
сияние грудей в море
и его чайки и его музыка
над алтарем нашего разрыва
над огромными волшебными лунами
и вместо лугов твои глаза
страна неподкупная
страна дурманящая
с пьяным смехом в свисте ветра
и твоими волосами на моем лице.
Первое сообщение Хорхе ЛедесмыВ мире все вверх ногами. Это еще один резон быть оптимистом, так как пока никто нас не опередил.
Я постоянно терплю неудачи, так что даже смешно. Родился простофилей, и теперь вдруг не знаю, что мне делать. К примеру, в последний раз я взобрался нагишом на фонарный столб на углу улиц Коррьентес и Суипача. Рассчитал: в субботу, в пять вечера. Продержали меня в кутузке несколько месяцев.
Хочу Вам признаться, Сабато: я не хотел приходить в этот мир, никак не хотел. Мне было так уютно, что когда настало время выходить на свет, я заартачился, повернулся задом. Но все равно меня вытащили, силой. Все делается силой, во имя чего-то лучшего. Тут-то я и понял, что этот мир не иначе как сплошное дерьмо. С Вами, наверно, тоже происходило нечто похожее. Да, знаю, мы в проигрыше. Но теперь надо держаться. Мы с Вами такие люди, что выложим все начистоту, мы двое несчастливых. У меня, правда, есть то преимущество перед Вами, что я невежда.
Пишу Вам, чтобы сообщить, что в предвидении своей смерти я назначаю Вас моим наследником. Не желаю, чтобы со мной случилось так, как с Маркони, — когда он умер, никто не мог понять его опытов. Моя семья уже извещена об этом.