Каждый, кому воочию довелось узреть столь великое диво, соглашался с тем, что подобного ему ещё доселе видеть никогда не приходилось.
Когда через несколько часов Древа достигли предела полного роста, вознесшись ввысь на много десятков метров, Малиновская почувствовала радость и облегчение: она поняла, что, наконец, создала именно то, что было в её сердце лишь неясной мечтой. И она поняла также, что более никогда в жизни не совершить ей подобного, ибо поистине великие творения можно создать лишь единожды. Два Древа стали величайшим из воплощений трудов её души.
С тех самых пор каждый, входящий в долину Карнимирии, видел по обеим сторонам ленты древней Дороги два огромных Древа: огненно-алое — слева, и серебристо-синее — справа, а сразу за ними возвышались Центральные Врата и твердыня древней крепости…
Вечером того же дня Малиновская отдыхала в одной из гостиных верхнего яруса замка в полном одиночестве: она очень утомилась, и ей не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать. Устроившись за письменным столом, она лениво перебирала мысли и воспоминания. Мягкое кресло приятно обволакивало тело, навевая легкую сонливость. Смотря в окно, она издалека любовалась плодами собственных трудов: из комнаты были видны несколько крайних ветвей Древа Сильфиды, и мягкий серебристый полусвет наполнял собою всё вокруг, загадочно поблескивая на стенах и тканях, на полированной поверхности стола.
Внезапно раздался негромкий стук в дверь. Маша слегка удивилась, подумав, что это, должно быть, кто-нибудь из дварфов. Любой из Авалона просто вошёл бы сразу, безо всякого стука, не став заморачиваться такими пустяками.
— Войдите! — крикнула она, и двери, тут же распахнувшись, пропустили в комнату троих дварфов. Впереди, неся на вытянутых руках какой-то не слишком объемный сверток, шёл Монфрод. Двое его сопровождающих выглядели несколько взволнованно. Мария поспешно встала, поправляя волосы и приветствуя гостей.
Дварфы низко поклонились, и в это время Малиновская успела разглядеть в руках Монфрода черную шёлковую подушку, покрытую сверху ромбовидным шелковым же платком. Маша кивком головы дала понять, что она их внимательно слушает.
— Моя Госпожа, — произнёс Монфрод, и видно было, что он заметно нервничает. — Чтобы хоть немного улучшить ваше настроение и скрасить печаль, позвольте преподнести вам подарок. Он долго ковался в наших подгорных кузницах именно для вас, и лишь несколько дней назад мы завершили сей нелегкий труд. Примите же, Миррен Лилит, этот дар, ибо лишь силами и жертвой жизни вашего зверя был изгнан Огненный Князь, — и дварф сдернул с подушки платок.
На черном шёлке покоилась вещь изумительной красоты: прекрасное золотое ожерелье было богато украшено инкрустированными в него огромными переливающимися изумрудами, а самую середину его венчала медвежья морда в виде подвески, отлитая из чистого золота.
Мария некоторое время зачарованно смотрела на драгоценность, не в силах отвести взгляд от такой красоты. Она подумала, что это, должно быть, безумно дорогое украшение, но также знала, что не имеет права отказаться, иначе своим отказом она нанесла бы смертельное оскорбление создателям этого творения, и потому, низко поклонившись, сказала так:
— Я принимаю этот дар из почтения к тебе и твоему народу, Монфрод, хотя он и не развеселит более моего сердца, потому что в нём навеки запечатлеется скорбь о той, которую я любила превыше всего.
И она трепетно взяла с подушки ожерелье, но одевать не стала, да и после, хоть и прониклась его неземной красотой, все же носила очень редко, потому что украшение отныне стало материальным воплощением её боли о медведице, как и созданные ею Древа — о Бессмертных.
Как Маша узнала позже, Дварфы вообще очень редко дарят кому бы то ни было созданные ими вещи, а уж такие необыкновенные — и подавно. Мария всегда берегла ожерелье как величайшую из драгоценностей, относясь к ней с должным почтением, и оно долго хранилось в её личной спальне в Нифльхейме, а позже было перенесено в замковую сокровищницу, и верная стража своим неусыпным взором следила за его сохранностью, как и за многими изумительными творениями, созданными дварфами, кои не имели себе цены…