Проклятая гармошка!
– Рядовой… – обратился к Голубю капрал, отплевываясь от песка, столбом вившегося вокруг колонны, – вы носорог?! Или из жести?! Тьфу… Тут люди пачками мрут, а он возится с гармошкой!… Тьфу… кхм… кхм… Бедные мои легкие!
Полуденный ветер вздымал на каждом шагу смерчи. Обернувшись к капралу, Голубь вежливо поинтересовался:
– Кому-то стало плохо?
– Кому-то! Четверых сегодня хватил тепловой удар!
– Это, верно, от солнца.
Ноги у солдат подгибались от кашля, налетавшие то и дело смерчи и жгучая пятидесятиградусная жара превратили колонну в стонущий ад, а Голубь пилочкой для ногтей старательно пытался ослабить сбоку гармошки винт…
Чем ближе они подходили к экватору, тем мучительнее становилось это бесконечное странствие по пескам. Они вошли в зону пассатов. От мечущихся песчинок раскаленная почва, казалось, дымилась, и сквозь пелену пыли дышало жаром съежившееся угольком солнце.
– Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! – орет капрал, потому что колонна поминутно разваливается.
– У вас случайно нет отвертки? – вежливо обращается к нему Голубь.
– Norn de Dieu…
Ругаясь и кашляя, капрал плетется дальше. Какой-то солдат падает, другие хватаются за головы и стонут… Отказал броневик. Трое едва стоящих на ногах механиков возятся в моторе, склонившись в плавающих вокруг бензиновых парах… Кто-то трогает почти не соображающего механика за плечо. Он оборачивается и видит Голубя.
– Очень вас прошу, когда закончите с этой работой, приведите в порядок мою гармошку…
…Жизнь ему спасло только то, что он неожиданно нагнулся, поэтому молоток прошел в нескольких сантиметрах от его головы.
Вечером, когда спала жара, они ускорили шаг. Вихрившиеся над пустыней смерчи улеглись в ледяном белом сиянии.
Господин граф, довольно бодро шагавший всю дорогу, от холода пришел в уныние. Подошедший к нему случайно Главач вдруг увидел, что его высокородный друг стучит зубами.
– Никогда бы не поверил, что человек способен такое вынести, – сказал Главач.
– Я могу вынести все, что угодно, но только не холод, – дрожа, ответил граф. Служба впервые отразилась на его изысканной внешности. Седеющие волосы вокруг высокого лба, классически правильное лицо и великолепная мужественная фигура – все это сейчас имело жалкий вид. – Коллега… Я не пожалею пятнадцати франков, если вы достанете мне какую-нибудь… рубашку… которую я мог бы надеть под форму… У меня больше нет белья… а в двух рубашках я бы меньше мерз… Конечно… в хорошем обществе не принято… носить две пары белья… Но иногда… приходится пренебречь… этикетом…
– Вы и впрямь готовы пожертвовать столько денег? – спросил Главач.
– Клянусь… У вас есть лишняя рубашка?
– У меня-то нет, но я могу украсть, – раздумчиво произнес сапожник. – Вам какую хочется?
– Я вообще-то не одобряю подобных дел… но случай такой исключительный, что я готов закрыть глаза!… Если бы я мог выбирать из рубашек нашей роты, то… я предпочел бы рубашку Аренкура. Вам ведь все равно у кого красть. Или нет?… У Аренкура, должно быть, хорошая рубашка…
– Пожалуйста. Пусть будет его, но это вам обойдется в двадцать франков.
– Почему же в двадцать?
– Странный вопрос. Хорошая рубашка всегда дороже. Например, рубаху Надова я бы оценил дешевле.
Против этого граф не смог возразить.
После восьмидневного марша они достигли последнего отмеченного на карте оазиса, Агадира. О нем тоже знали только понаслышке, что есть такой. Половина солдат была больна. Маленький оазис, почти скрывшийся под песком посреди тоскливой, однообразной равнины, населенный лишь несметными полчищами мух, огласился адским шумом, стонами, грохотом…
Животные брыкались и ревели, ибо мухи свисали с них гроздьями. Все средства защиты от них оказались бесполезными.
Между конными туземцами и легионерами разместили арестантов и дюжих жандармов. Не рекомендовалось соединять вольные отряды и регулярную армию… Скандалы и так возникали, ведь легионеры и теперь наведывались к старому арабу за чашкой горячего кофе. Тайком они покупали у него также водку, хотя продажа водки считалась привилегией маркитанта. Но у него не было той, которую любили легионеры. Крепкого, настоянного на разных цветах, обжигающего нутро напитка с запахом помады и горького миндаля. Вокруг араба всегда полукружием сидели по-турецки легионеры и обсуждали происходящие события. Теперь они с радостью приветствовали приближающегося Голубя. Он шутил, что они с арабом откроют в Сахаре кафешантан.
Но сейчас он подходил не обычной своей подпрыгивающей походкой, а плелся, понурив голову, и, сев, даже не вытащил гармошку…
– Не нравится мне все это, – мрачно сказал он.
– Мне тоже… – поддакнул Надов, вспомнив о больных, оборванных товарищах, которые вынуждены прозябать в этом гиблом месте, отрезанные от всего мира.
– У тебя тоже украли рубашку? – оживленно вскинул голову Голубь. – Невозможно вообразить, какие потрясения ожидают человека в пустыне… Украли рубашку… У меня и было всего две… Обе отличные… Вторая такая же, как на мне, в желто-голубую полоску и с белыми крапинками. Настоящий искусственный шелк… – И он опять погрустнел.
– Прикажете кофе, белый господин, или водки? – проскрипел хриплым, пронзительно-резким голосом араб. – Душистой, крепкой водки… или вкусного кофе?…
– Давайте кофе, малыш, – горестно произнес Голубь.
Когда он обращался к кому-нибудь на «вы», это безошибочно свидетельствовало о его дурном настроении.
– Мне водки, – потребовал, подходя, обливающийся потом Рикайев, парикмахер из Дании, – да поживей… Уфф… жарища… – он, как и все, расстегнул рубашку, – и эти мухи… мухи меня доконают…
Вокруг них жужжали тысячи, они залетали в открытые рты, глаза, напрасно араб размахивал тряпкой. Они жужжали, сбившись в плотные комки. Голубь взял кофе и стал уныло его помешивать. Араб нырнул в повозку и вытащил большой бидон, в котором хранил запас водки, но вдруг он подскользнулся и… о ужас!… Опрокинул весь бидон на Голубя. Ядовито пахнущий напиток стекал с него ручьями.
– Идиот! – вскочив, в отчаянии воскликнул Голубь. – Мне теперь сто лет не отделаться от этого мерзкого запаха!
– Простите меня, белый господин, – заверещал, как попугай, старик и бросился вытирать Голубя тряпкой. – О моя проклятая неловкость…
Солдаты хохотали. Хоть какое-то движение взбаламутило застоявшийся над оазисом спертый зной. Тут раздался боевой клич Гюмера Троппауэра:
– Солдаты, ко мне!
Поэт дрался с пятьюдесятью жандармами.
Глава пятнадцатая
Самый свирепый из жандармов Бенид Тонгут обходил грязную кучу отдыхающих арестантов, которые пребывали в еще более ужасном, чем легионеры, состоянии. С дюжину человек к тому моменту уже похоронили в пустыне. При выступлении так и рассчитывали, что до места из каторжников доберется процентов на тридцать меньше.
Грязные, с вызывающей ухмылкой, циничные, лохматые, с дико сверкающими африканскими глазами и усталые, грустные, вполне цивилизованного вида – все они со скучающей, безразличной гримасой сносили свист жандармской нагайки, полностью смирившись с мыслью о неминуемой смерти.
Коренастый, бронзовый от загара корсиканец Барбизон пользовался среди арестантов непререкаемым авторитетом. Во время отдыха он затянул какую-то итальянскую песню про любовь да про закат, а когда закончил, к нему подошел заросший щетиной громила с обезьяньей челюстью и телячьими глазами.
– Разрешите за ваше поистине королевское пение преподнести вам полплитки жевательного табаку. Я поэт.
– Спасибо. Меня зовут Барбизон. Я был бандитом на Корсике.
– Рад это слышать, – ответил поэт, – ибо многие говорят, что я похож на Наполеона. – И он пригладил на лбу свои жидкие, длинные сивые волосы.