– Стихи были в клеенчатом мешочке, и их украли… – Они стояли, не произнося ни звука. Поэт тяжело вздыхал. Голубь попытался утешить его: – Там еще был мой бумажник… с пятнадцатью тысячами франков.
– Ах, что деньги! Негодяю нужны были… мои стихи. Какие тут могут быть сомнения, ведь он хотел убить меня из-за них… О…
По щеке Троппаузра скатилась слеза…
Они молча пошли рядом. Пилот был в спальне, в чем мать родила. Даже этого бывалого легионера измучил зной.
– Послушай, старый вояка, – начал Голубь, – тут некоторые затевают грязное дело. Не знаю, как ты, а я даже в этом подлом месте останусь верным солдатом Франции. Что ты насчет всего этого думаешь?
Пилот помедлил.
– Чего вы хотите?… Если нужно драться, можете на меня рассчитывать, но никого предавать…
– Об этом речи нет, – успокоил его Голубь.
– Только драться, – мечтательно произнес поэт, облизывая губы.
Потом друзья отыскали Шполянского, который в тот день вышел из больницы.
– Послушай, – стал объяснять ему Голубь, – ты человек государственный и обязан быть верен родине. Позор всему заплечному цеху, если хоть один из его представителей окажется недостойным носить котелок и черный галстук.
– Господа, – благородно заявил Шполянский, -вы можете положиться на меня. Моя верность вне сомнений. Я в своей жизни повесил не одного мерзавца, но только из любви к родине.
– А также доказал, – продолжил поток восхвалений Голубь, – что можешь быть солдатом, даже если все веревки оборвутся…
Минкус, Надов и выздоровевший после лихорадки Рикайев примкнули к ним. Их Голубь настроил в свою пользу признанием, что Главач – майор секретной службы и, по его сведениям, к ним следует карательный отряд. На Главача все теперь смотрели другими глазами, и многие даже с удовольствием оплачивали ему выпивку. Сапожник не понимал причины своей неожиданной популярности, но легко примирился с ней, ибо питал к вину самые нежные чувства.
– Теперь пойдем в столовую, – сказал Голубь, поскольку пара-тройка людей у них уже была, а он видел, как давит на Троппауэра пропажа стихов. – Я тебе сыграю отличную песню.
Но поэт продолжал мрачно идти рядом с ним и тяжело вздыхать.
– Лучшие мои стихи украли. Там был мой эпос «Завтра рота тренирует кисти рук». Тебе он так нравился…
Они сели за столик в углу. Им принесли вина, и Голубь полез в карман за гармошкой.
Но ее там не оказалось.
Вместо гармошки он вытащил бумажник Гризона с майорским жетоном, пятнадцать тысяч франков, блокнот и вырезку из газеты…
Голубь глупо уставился на ворох вещей.
– Что это? – спросил Троппауэр.
– Вещи, которые… были в клеенчатом мешочке… Который пропал из сейфа… А теперь они в кармане!
– Мои стихи! Они ведь тоже были там! – в волнении воскликнул поэт. – Смотри скорей в кармане!
Но напрасно Голубь шарил. Стихов не было.
– Нету… – пробормотал он. – Все отдал обратно… даже пятнадцать тысяч франков…
– Так я и думал, – горько сказал поэт, – он знал, мерзавец, что ему нужно. Станет он цепляться за какие-то пятнадцать тысяч франков, когда у него есть почти все подлинники Троппаузра.
Губы у него дрожали, а большие серые глаза влажно блестели…
Голубь угрожающе поднялся.
Так– так! Никто другой, кроме как мальчишка-араб, который постоянно вертелся возле стола вокруг снятой рубашки, не мог подсунуть ему вещи в карман! Но куда же подевался этот шпаненок?
Голубь оставил Троппауэра и, ни слова не говоря, направился за стойку, к кухне. Там никого не было. Он пересек кухню. Вышел в небольшой, окруженный каменной оградой дворик, где чистили картошку и выливали оставшуюся от мытья посуды воду.
Вот он! Стоит и чистит ботинки.
Голубь схватил его.
– А ну, признавайся, чертенок, не то сверну тебе шею! Как к тебе попали эти вещи?
– Я все скажу… только отпустите меня… господин…
Но стоило Голубю чуть разжать пальцы, как мальчишка выскользнул у него из рук и по узенькой тропинке помчался к дому. Голубь схватил его за запястье… Их руки едва не прищемило дверью. Но парень вырвался и влетел в комнату, где жил маркитант. Голубь надавил плечом на дверь, с легкостью выломал замок – и вот он уже на пороге.
В живот ему уперся здоровенный унтер-офицерский револьвер, который подрагивал в трясущихся мальчишеских руках…
– Только троньте, застрелю!
Голубь с удивлением смотрел в отважно сверкающие глаза темнокожего подростка. Потом перевел взгляд на его руки. И обомлел. Там, где рука задела за дверь, кожа была белой и на ней виднелось треугольное родимое пятно! Призрак! Это вовсе не темнокожий мальчишка-араб, а белая женщина! Голубь в волнении отступил.
– Извините… я не знал… что…
Мальчишка проследил за его взглядом… И в испуге прикрыл на руке пятно. Стало тихо.
– Ну и глупая я… – грустно сказала женщина. – Понятно было, что вы догадаетесь, если положить все обратно в карман…
– Знаете ли, – небрежно махнул рукой Голубь, – я со всем этим делом стал первоклассным сыщиком. Так что извольте принять это к сведению. А теперь скажите мне, кто вы. Потому что я упорно не хочу верить в привидения… Женщина на секунду задумалась.
– Магда Рюсель… Исследователь, которого подло убили, был моим отцом, а мать позже… вышла замуж за доктора Бретая.
– Теперь все ясно… потому вы так похожи на нее… и это родимое пятно…
– Прошу вас… Я сейчас ничего не могу вам рассказать. Я долго думала, что вы… предатель. Например…когда просила часы… там, в оазисе. Вы ведь помните?…
– Смутно… – недовольно ответил Голубь и закашлялся…
– Потом я убедилась благодаря одному человеку, что вы… абсолютно… порядочный и…
Голубь с сияющими глазами шагнул к ней и взял за руку.
– Я давно ждал этого разговора… И должен вам. сказать…
– Нет, не говорите ничего, – перебила его девушка и пунцово покраснела.
– Ах да… конечно… часы… если угодно…
– Ничего… Держите их у себя… но прошу вас, – ома добавила с искренней тревогой, – будьте осторожны, вас за них хотят убить…
– Но почему-то все никак не убьют! – огорченно воскликнул Голубь.
Запела труба. Отбой.
– Когда я вас увижу?… – быстро спросил Голубь.
– Возможно… еще представится случай… Позвольте мне самой решить. Я сейчас не принадлежу себе, но обещаю вам, что скоро увидимся…
Девушка не стала бы противиться, если бы Голубь поцеловал ей руку. Но у него, кажется, и в мыслях такого не было.
Глава двадцать четвертая
Было видно, что солдат форта охватило какое-то странное беспокойство. В углах перешептывались. Безжалостный Кобенский ходил с рядовыми чуть ли не в обнимку, а те злобно косились на Латуре и Батисту и шушукались за их спинами.
Вечером Финли докладывал больному Делаю о донесениях унтер-офицеров. Стоило майору почувствовать себя лучше, как офицеры собирались в его комнате на чашку чая, ибо даже в своем крайне немощном состоянии Делэй оставался душой гарнизона.
– В периоды засухи они всегда беспокойны, – сказал он, когда Финли покончил с докладом. – А может быть, действительно что-то замышляют от тоски… но в любом случае у нас есть такое оружие, как вода… в этом адском пекле жажда прикончит их за полдня…
– А вы не думаете, – заметил Гардон – что они все-таки могут найти способ вскрыть сейф?…
– Это исключено… – ответил Делэй, с трудом переводя дыхание. – Его можно… только взорвать… Именно поэтому… на складе гарнизона… нет тринитрофенола.
Делэй откинулся на подушки.
– Успех… зависит от понимания… в каких случаях вам следует применять безжалостную строгость… а в каких… посмотреть на что-то сквозь пальцы… Это нужно знать… Теперь оставьте меня… я должен отдохнуть…
Он устало закрыл глаза.
В конторе офицеров поджидал какой-то толстый мужчина в штатском.