Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.
– О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня и расстанемся друзьями.
Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно-коричневого цвета от запекшейся крови.
– Возьмите его! – сказала она, протягивая платок Екатерине. – Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда-либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все-таки хранила его, потому что надо же было кому-нибудь хранить память о молодом, безвременно погибшем любящем сердце.
Екатерина была расстроена нахлынувшими на нее при виде окровавленного платка воспоминаниями. Каждое слово, произносимое Марьей Даниловной, точно удар молота, било ее по сердцу.
Давно, казалось, зажившая рана раскрылась и мучительно заныла. Вся ее прошлая скорбная жизнь встала мгновенно перед ее глазами, и глаза эти затуманились слезами…
Она протянула дрожащую руку к платку…
Марья Даниловна отдала платок и поцеловала протянутую руку.
– Благодарю вас, – чуть слышно проговорила царица.
В это время на аллее показался Петр.
Увидя двух женщин, царь остановился, и улыбка промелькнула на его губах.
Екатерина, при виде приближающегося царя, быстро спрятала платок и поздоровалась с Петром.
– Свела знакомство с сей прелюбезной дамой? – спросил он супругу. – Она имеет желание поступить на службу к нам при дворе. Устрой ее, коли тебе не претит это.
– Хорошо, – наклонив голову, тихим голосом сказала царица и, обратившись к сопровождающему царя князю Меншикову, прибавила – Данилыч, прикажи завтра изготовить указ и поднести его к подписанию государя.
Меншиков мельком взглянул на Марью Даниловну, и в его взоре мелькнуло недовольство. Как у всякого фаворита, случайно выведенного капризом властелина в люди, у него промелькнуло в душе ревнивое и опасливое чувство, испытываемое им каждый раз при таком же внезапном возвышении другого человека.
И в эту минуту Марья Даниловна показалась ему серьезным и опасным соперником, с удивительной ловкостью сумевшим воспользоваться случаем.
Царица вернулась к себе.
После обеда она прошла в свою опочивальню, стала у киота на колени и помолилась Богу за упокой души «раба Божия Феликса», потом достала платок, омочила его слезами, прижала к губам и спрятала в шкафик, стоявший у изголовья ее кровати.
Тут же на шкафике увидела она грифельную доску и грифель.
Эта доска всегда лежала на столике, и она записывала на ней привидившиеся ей ночью сны, которые должны были ей быть объяснены днем состоявшими на жалованье при дворе особыми толковательницами.
Она взяла доску и прочла на ней записанный накануне ее свиданья с Марьей Даниловной сон.
Она видела во сне, что боролась с огромной и опасной змеей.
Правда, эта борьба окончилась для нее благополучно. Змея обвилась вокруг ее шеи и готова была ужалить ее в горло; но она схватила ее, с силой отстранив ее от себя, и хотела ее удушить. Змея стала ее одолевать, она слабела, как вдруг в комнату вошел великан, вооруженный топором и отрубил змее голову.
Екатерина проснулась в смертельном страхе и тотчас же записала сон.
Теперь она с суеверным страхом припоминала подробности сна, и образ Марьи Даниловны вставал перед нею…
– Уж не она ли – то чудовище? – спрашивала она себя. – Положим, я ее ныне победила, но все-таки пришлось вынести большую борьбу, и она чуть-чуть не ужалила меня…
Через два дня после этого Меншиков приехал к Марье Даниловне и привез ей подписанный царем указ о назначении ее ко двору «ближней прислужницей» императрицы.
Марья Даниловна торжествовала, и это ясно отражалось на ее лице.
– Ты очень ловко повела дело, – сказал ей князь с недовольной миной.
– Ловчее, чем ты, который хлопотал обо мне, – насмешливо ответила она ему. – Что делать, князь! Кто поможет бедной женщине, как не она сама себе? Ты, видимо, ничего обо мне не говорил царице, потому что она даже не упомянула, что просьба моя ей ведома, когда я просила ее о месте.
– Царицу о многих просят, и не может она упомнить о всех. Да стоит ли говорить теперь об этом? Назначена ты ко двору, ну и ладно! А лучше скажи ты мне, Машенька, – вдруг переменив тон и впадая в слащавую речь, сказал князь, – доколе будешь держать меня в неопределенности?
– Это относительно чего же?
Князь вместо ответа подошел и обнял ее, прошептав ей на ухо…