– Простите меня, ваша светлость, – спокойно и с достоинством проговорил он, – но у меня тоже нет времени заезжать завтра.
Меншиков злобно взглянул на него из-под своих седых бровей.
– Стало, ты нынче у дверей, подслушиваешь, Экгоф, – сказал он ему.
– Нет, князь. Но я, долго поджидая ответа, пришел в нетерпение и подошел к дверям. Я услыхал ваши речи. Мне ждать некогда, и с позволения вашей светлости, я тотчас же доложу то, что имею сказать.
– Говори, коли так, – пожав плечами, ответил ему Меншиков, внутренно удивляясь его смелости и необычайной настойчивости. – Что развесил уши, ступай! – накинулся он на денщика. – Говори же!
Он даже кивнул Экгофу головой на кресло, но сам не сел, а продолжал одеваться.
– Говори, – еще раз повторил он, видя, что полковник медлит, – или я тебя отсюда вышвырну. В чем твое дело, если у тебя есть таковое?
Наконец, после некоторой внутренней борьбы с самим собою, Экгоф решился:
– Дело идет об одной преступнице, князь, которую я хочу предать вашему усмотрению.
– О преступнице?.. О какой там еще преступнице, говори толком и не тяни по-пустому.
– Ее зовут… Марьей Даниловной Гамильтон. Но у нас ее называют Гамонтовой.
Рука Меншикова дрогнула при этих словах так сильно, что он оторвал дорогую застежку от своего камзола.
– Ты говоришь про Гамонтову, что в близких прислужницах у императрицы и…
Он сдержался и умолк, вопросительно глядя в глаза полковнику.
– Про нее самое.
– Что ты шутки шутить вздумал? – все больше и больше волнуясь, заговорил князь. – Какая она преступница, в своем ли ты уме, полковник?
– В своем, светлейший князь, и повторю, коли велишь, свои слова ни токмо перед тобою, но и перед коллегией.
– Какие-нибудь бабьи выходки, а ты преважно называешь их преступлениями?
– Марья Даниловна настоящая преступница, князь. И если твоя светлость готова выслушать меня…
– Говори. Говори же все, что знаешь.
– Знаю я многое и все скажу, что знаю. Ее преступления неисчислимы и страшны и, если позволите…
– Как «если позволю!» Я слушаю тебя обоими ушами… Только, Бога ради, не тяни, говори скорее!
– Я давно знаю эту женщину… – начал Экгоф. – Со дня ее прибытия в столицу.
Меншиков усмехнулся.
– Ведомо мне то. Ведомо и то, что вы любили друг друга. Что же дальше?
– Но я не знал в то время, кто она.
– А теперь знаешь?
– А теперь знаю. Помните, князь, царю было донесение, что князь Реполовский бесследно пропал из усадьбы Стрешнева?
– Помню.
– Помните и то, что в усадьбе Стрешнева был пожар и сгорел при этом сам владелец?
– Слыхал что-то, да точно не упомню того. И что из этого?
– Князя Реполовского убила Марья Гамонтова, как и Стрешнева. Усадьбу сожгла она же и, вы крав деньги и драгоценности, бежала сюда.
– Что ты говоришь! – почти радостно вскрикнул Меншиков.
– Да, но это еще не все…
– Как не все? Да этого совершенно достаточно, чтобы отрубить ей голову.
– Это еще не все. У нее было двое детей, и обоих она убила…
Экгоф замолчал, провел рукою по лбу, как бы отгоняя от себя дурное видение.
Меншиков тоже молчал.
Он, очевидно, в настоящую минуту обдумывал все, что услыхал от полковника, и рассеянно смотрел на него.
Затем Экгоф продолжал:
– Вот ее преступления, князь… таковые страшные преступления, каковым трудно было бы поверить, если бы не…
– Если бы не… что?
– Если бы не было налицо очевидца.
– И этот очевидец?.. – быстро спросил Меншиков.
– Очевидец и сообщник этот – некий цыган Алим, – ответил Экгоф. – Заметьте, ваша светлость: и «сообщник».
– Ты его видел, говорил с ним?
– И видел, и говорил.
– Где же он теперь? – с беспокойством осведомился Меншиков.
– Он, по моему приказанию, взят под стражу и содержится под крепким караулом, – успокоительно сказал Экгоф.
– А! – облегченно вздохнул князь. – Но почему сей очевидец и соучастник преступлений сей распутной женщины донес на нее тебе?
– Потому, что он был исполнителем ее преступлений, слепым орудием в ее руках, ослепленный ее красотой и обольщенный ее обещанием уйти с ним в табор. Она обманула его, и он теперь мстит ей.
– Так. Сие мне понятно. Но непостижимо, почему цыган отправился с доносом к тебе именно?
– Я забыл сказать вашей светлости, что цыган сей служит под моим ведомством в царевой кузнице кузнецом.
Теперь, по-видимому, Меншиков понял нити и основания доноса и успокоился. Все это, очевидно, было не оговором, не вымыслом.
Довольная улыбка появилась на его лице.