дело почему-то не пошло.
Внезапно тишину отходившей ко сну Мещанской прорезал истошный женский крик:
— Убивают! Помогите! Караул!
На противоположной стороне улицы, против мастерской реставратора битой посуды, похоже, действительно кого-то били.
Из темного клубка человеческих тел выскочила тонкая женская фигурка и подбежала к Нарышкину, схватила его за рукав. Запричитала:
— Помогите, барин! Отца убивают лиходеи… помогите ради Христа!
Нарышкин насколько мог быстро оценил ситуацию. Постоял молча, слегка покачиваясь, чувствуя как глаза наливаются кровью, затем отстранил девушку (успел заметить: хорошенькая), пригнул голову по-бычьи и, взяв секстант на вооружение, пересек улицу. Разя тяжелым прибором направо и налево, он мягко вошел в самую середину толпы, в центре которой на тротуаре, закрыв окровавленную голову руками, сидел худой, как жердь, мужик в разорванном армяке. Нападавших было четверо. Однако Нарышкину показалось что-то около восьми. Скорее, даже девять…
— А ну посторонись, православные, — попросил он, сбивая секстантом чей-то картуз.
— Поберегись! — предостерег излишне ретивую физиономию, которая ткнулась редкими зубами ему в кулак.
— Ах, ты кусаться! Ну так я тоже буду кусаться! — сообщил Сергей, и в самом деле укусил попавшееся ему на пути ухо.
Укушенный истошно завыл. В толпе нападавших как-то сами собой появились бреши. Пара удачных фухтелей погнувшимся от ударов секстантом завершила баталию полной победой нашего героя. Враг ретировался, оставив после себя эхо отборной брани, несколько оторванных пуговиц и смятый картуз.
— Дуйте по домам, ребята, не то квартального позову! — крикнул Нарышкин вслед отступающим и помог подняться потерпевшему.
Лицо и борода того были в крови, рукав почти оторван.
Подскочила девушка, запричитала над отцом, который, однако, несмотря на то, что был бит, подобрал с тротуара бесхозный картуз и только затем, кряхтя, согнулся в земном поклоне.
— Премного благодарны, Ваше превосходительство, век будем за Вас Бога молить!
— Спаситель Вы наш, — хлюпнула носом девушка.
— Ну, полно. Полно, — поморщился Нарышкин, оценивая ущерб причиненный секстанту. — За что они вас?
— Лихие люди, нехорошие! Совсем живота лишить хотели. Если бы не Вы, то прибили бы нас с Катенькой, как есть прибили! Люди мы приезжие, небогатые, а энти вот подкараулили и все наши пожитки подчистую отобрали. Как-то еще до кишок не раздели!
В темноте сверкнула крупная слеза, серебряной змейкой побежала по грязной щеке, запуталась в растрепанной бороде потерпевшего.
— Куда ж нам теперя с тобой, Катюша? Меня в этаком-то виде и на постоялый двор не пустят да еще, пожалуй, и в сибирку посадят… Останешься ты, Катя, совсем одна-одинешенька. Без денег… без всего!
— Ничего, батюшка, свет не без добрых людей, вот и его превосходительство нам помогли. А деньги, что же о них горевать…
При упоминании о деньгах Нарышкин слегка поморщился.
— Ну, будет, будет! Какое я вам превосходительство? Сергей Валерианович меня зовут.
— Вы, Сергей Валерианович, истинный… ерой! — заявила девушка, утирая набежавшие слезы.
— Да ну уж… скажете тоже… — Нарышкин почувствовал, что зарделся.
— Правда-правда, — сказала она. И без перехода:
— Меня Катей звать, а это — батюшка мой, Степан Афанасич.
Оба снова поклонились в пояс, при этом из-под платка девушки выбилась коса (русая, насколько сумел разглядеть Сергей).
— Нарышкин Сергей Валерианович, — вновь отрекомендовался «ерой», немного наклонив голову и не сводя глаз с девичьей косы.
— Батюшки, не может того быть! — Степан отступил на шаг назад, в изумлении отворил рот.
— Чего не может быть? — Сергей нахмурился.
— Не гневайтесь, заступник, благодетель наш… да не в этом ли доме Вы проживать изволите?
— Изволю… проживать, — Нарышкин решительно не понимал происходящего. — К чему эти расспросы?