Обломки воздушного корабля — развалившуюся корзину, стропы и огромный мокрый ворох — все, что осталось от оболочки, — спрятали в расщелину у прибрежной скалы.
Хотели завалить припрятанное камнями, но сил у путешественников уже не было. Они повалились на прибрежную гальку и забылись сном…
В саду пели птицы. Пряные ароматы южных растений щекотали ноздри. В беседке, увитой плюющем, на ковре с причудливыми персидскими узорами возлежала женщина. Яркие шелка одеяния свободно охватывали стан дочери востока.
Ленивая красавица поманила к себе пальцем. Сергей подошел и прилег рядом с ней. Он попытался обнять гурию, но своенравная бестия выскользнула из рук и сама навалилась на Сергея; черные глаза ее, подведенные сурьмой, оказались совсем рядом.
— Ну что, Серьежа, нашель чего искаль? Может быть, я — твой сокровищь? — красавица коверкала слова и говорила почему-то с акцентом.
— Кто такая? — пытался припомнить Сергей, но ответа не находил. Было ясно только, что это явно не Катерина.
Нарышкин сжал неизвестную одалиску в объятьях и проснулся…
Вставшее над морем солнце светило Нарышкину прямо в глаза. Спина, измученная сном на камнях, болела. Под левую лопатку вонзился острый голыш. От голода сводило живот.
— Эй вы, горе-пилигримы, вставайте! — принялся будить спутников Сергей.
Товарищество «дервишей» заворочалось и стало шарить сонными глазами вокруг себя.
Опасливо оглядев море, скалы, пирующих у воды бакланов, Степан перекрестился и первым делом спросил:
— Куды это нас занесло? Ась?
— Шё тебе этих мучений? — огрызнулся Брейман, гадливо плеща водой себе на лицо. — К мине вопросов быть не надо. Ясный факт: мы приземлились не на Пузановском пляже. Таки разбуди господина немца и спроси у них, а то он лежит себе, как той мертвый труп утопленника.
— Велькомен зи мир битте, Туркай! — ответил, зевая и потягиваясь, Заубер. И добавил по слогам с легкой улыбкой:
— Это есть Тур-ци-я!
— Ой, значит не приснилось! — загоревала Катерина. — Вот занесла нелегкая в этакие тарашки!
Она с неожиданной злобой пнула голыши под ногами.
— Все бока себе отмяла. Соломушки бы хоть чуток!
В разговор, громко заурчав, вступил живот Нарышкина.
— Неужели ничего не осталось? Хоть бы цукерброд какой-нибудь пожевать, а, Иоганн?
Немец в очередной раз оглядел горку пожитков и молча развел руками.
— Я, сударь, могу сплавать мидиев надрать, — предложил Терентий. — Ежели сварить, а еще пуще — чинненько зажарить с лучком, — то твои грибы: съел и пресытехонек!
— Ракушки, дядька, лопай сам! — нахмурился Гроза морей.
— Зажмурьтесь и глотайте слюни, — посоветовал Моня. — Или можно половить глосиков, но у мене нет с собой ни кручка, ни катушки.
— Вы как хотите, а я в аул пойду. Попрошу хоть лепешку, что ли! — поднялся с гальки Сергей.
— Это верно. Надо в село ходить, милостыня просить, — поддержал Заубер.
— Издрасьте вам через окно! Где вы сохнете белье?! — взвился Моня. — Вы к ним припротесь, и они-таки примут вас как родных, с распростертыми объятиями. Облобызают, дадут покушать кишмиш и еще добавят шмот кошерного сала. Принесут прямо в руки, как в компании быстрой доставки «симон Бикицер и сыновья». Из нас дервиши, как из той селедки риба золотая! Спалимся, Сергей Валерианович. Точно спалимся!
— Мещанин Брейман, отставить скулеж! — скомандовал Гроза морей. — Где наша не пропадала, авось пронесет. Вон, Иоганн Карлович им стишок по-персидски расскажет, глядишь, они и подобреют.
Пошли, что ли, — Нарышкин побрел в сторону деревни. — Степан, ты оставайся с Катериной на берегу. Постарайтесь не высовываться без нужды и приглядывайте за пожитками.
— Ой мне, пропадем! С ума двинуться от такой жизни, — запричитал Моня, но, тем не менее, побрел за Сергеем.
— Будет лучше, если вы все молчать, а говорить буду я, — посоветовал Заубер.
Компания в живописных лохмотьях, изнывая от жары, снова вошла в турецкое селенье. На узких улочках по-прежнему не было ни души. Пахло дымом, навозом и жареной бараниной. Последний запах сводил Сергея с ума. Ряженые «дервиши» устремились на этот аппетитный дымок. Они остановились у двухэтажного дома с плоской крышей. Из-за высокого забора доносились оживленные голоса. И тут Заубер почему-то хрипло запел по-немецки. Песня была написана еще в золотые студенческие времена, причем слова придумал сам Иоганн Карлович, чем немало гордился. В дословном переводе текст песни выглядел так: