— Карта, сударь, у меня имеется…
— Ну? — Нарышкин в нетерпении протянул руку.
— У нас с Катюшей, Сергей Валерианович, окромя карты этой и нет ничего.
— Боишься, что я себе все присвою? Ну, так и есть, боишься!
— Боюсь, сударь, по миру пойти, — Степан почесал всклокоченную шевелюру и снова потрогал скулу. — Вы, Сергей Валерианыч, понятие тоже иметь должны. Нам с Катей и малой толики может хватить — такое богатство…
— Ну, это еще как сказать. Во-первых, не такое уж и большое, судя по записи. Дворцов не настроишь. А во-вторых, может, там уже и нет ничего!
— Как это нет? — обиделся Степан.
— А так и нет. Может, уже кто-нибудь взял да и выкопал.
— Как это выкопал? С каких таких блинов?
— Да почем мне знать, — взвился Нарышкин. — Экий ты, Степан Афанасьич, право, бестолковый, — Нарышкин огляделся. — Дьявол, хлебная закончилась! Больно не хочется тащиться к Терентию еще просить. Там вдова эта… черти бы ее прибрали… Людишки те, которые управляющего моего пришибли, может, они все уже и выкопали?
Степан выглядел слегка подавленным, сидел, точно двинутый рюхой.
— Это, конечно… может, так оно и есть, может статься, и выкопали, — он горестно засопел и почти совсем уже уронил голову. Но в последний момент вскинулся.
— А может, и не выкопали! Шалишь! Точно не выкопали! Иначе, посудите, сударь, какая надобность была б за нами охотиться?
— Ну, а от меня ты чего сейчас хочешь, Степан?
— Я? Смилуйтесь, благодетель, Сергей Валерианович! Ничего я от вас не хочу! Я было подумал… Скажу, вот, барину, откроюсь ему. Глядишь — мы этот клад вместе и отыщем… А тогда и богатство поделим по справедливости.
— А как это — «по справедливости»?
Степан замялся, сконфузился, принялся теребить пуговицу старого сюртука, отданного ему Нарышкиным.
— Ну… я так разумею… Коли нас трое, то и делить надобно на троих. Оно так будет по-божески.
— По-божески! — вскипел Нарышкин. — А себе, значит, с доченькой малую толику! И всего-то на всего каких-то две трети! А мне ты «по-божески» целую треть отвалишь? Да что за бог у тебя такой, Степан? Ты, может быть, иудей или мормон какой? — усмехнулся Нарышкин.
— Что Вы такое, сударь, говорите, — Степан истово перекрестился. — Я как есть христианин православный…
— Ну, а коли ты христианин, то и поступай по-христиански. — Сергей усмехнулся. — Позволь тебе, любезный, напомнить, что землица моя и коли в ней что-нибудь есть, то это тоже мое!
Степан опустил глаза и согласно кивнул.
— Однако же, сударь, карта у меня. Кабы я Вам не открылся, так Вы и не знали бы ничего вовсе…
— Не скряжничай, Степан Афанасьич, а то ведь я и отобрать твою карту могу. Что делать станешь?
Степан сразу же пришел в сильное волнение. Он весь подобрался, натянулся, как струна на балалайке, при этом рябь на лице его пришла в хаотичное движение, обнаруживая бурную игру страстей.
Он отшатнулся к стене и быстро сунул бумагу за пазуху.
— Помилуйте, сударь, за что?
— Ладно, ладно, шучу, не щетинься, — Нарышкин весело засмеялся.
— Я Вам душу выворотил, открылся, наизнанку вывернулся, а Вы потешаетесь…
— Да ты же мне, сукин кот, авантюру предлагаешь. Мне — дворянину! Ну, вот что, драгоценный Степан Афанасьич, сделаем так: десятую часть, пожалуй, уступлю тебе за красивые глаза твоей Катерины. Я же, так и быть, согласен поступиться своей дворянской честью и влезть в это сомнительное, темное дельце за остальную, как ты выразился, толику.
Выгоревшие на солнце брови Степана взлетели вверх.
— Помилуйте, сударь! Нешто можно так. У нас с дочкой, окромя этой карты…
— Слышал я уже твои стенания. Так и быть! Восьмую часть — крестнице моего покойного управляющего, остальное — мне как землевладельцу!
— Помилосердствуйте, сударь… Пополам оно будет вернее!
— Не помилосердствую! Да знаешь ли ты, иудейская твоя душа, что мы, Нарышкины, меньше чем за три четверти в такие авантюры не встреваем! Надо было бы мне самому прибить тебя.
Нарышкин поднялся и развернулся во всю свою медвежью стать.
— Ну что, прибить мне тебя? Или как? Прихлопну, пожалуй, как муху. И никаких тебе пополамов! Что на сей счет думаешь?
В атмосфере возникла предгрозовая пауза. Стало слышно, как в соседней комнате заскрипела пружинами дивана крестница покойного управляющего.
— Не убьете, — втянув голову в плечи, тихо, но, однако, твердо сказал Степан.
— Это еще почему? — заинтересовался Нарышкин, слегка покачиваясь на носках.
— Потому, — опасливо отодвигаясь, объяснил Степан. — Потому как Вы, сударь Сергей Валерианович, благородный. Стало быть, прибить меня не можете. Я про Вас вызнал кой-чего. Сказывали, барин добрый, жалостный, не обидит… третью долю, пожалуй, от своей барской милости даст!