— О да, рихтиг! — немец согласно закивал и оглянулся в растерянности. — Но где нам взять этот свечка?
— У меня есть, — Катерина извлекла из полы своего халата огрызок свечи. — Страшно было сидеть взаперти да еще в темнотище, вот я и пригрела к рукам. Думала, «авось сгодится», — пояснила она.
— Есть! — воскликнул Заубер. Свеча очертила на камне выбитый в нем знак рыбы. Он стоял чуть повыше базы колонны, и найти метку удалось, только отодвинув источник света на определенное расстояние.
— Вот оно! — не сдерживая восторга, воскликнул Иоганн Карлович. Осторожно простучали пол под знаком, и в одном месте звук выдал полое пространство.
Ковырнули плиту киркой, но с первого раза она не поддалась. Терентий приволок забытый турками ломик, и дело пошло шибче. Наконец плиту удалось извлечь из пола. Под ней обнаружилась кирпичная кладка. Несколько ударов кирки проломили и ее.
— Давайте, Серьожа! — Заубер дрожащей рукой подтолкнул Нарышкина к пролому.
— Может лучше ты, Иоганн? — неуверенно сказал Сергей.
Немец молча покачал головой и закрыл глаза. Его губы шептали: «Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt. Dein Reich komme…».
Нарышкин неуверенно опустился на живот и пошарил в проломе рукой.
«Отче наш, иже еси на небеси…», — зашептал и он, чувствуя странный жар во всем теле. На секунду, только на какое-то мгновение, ему показалось, что пальцы наткнулись на струю горячего упругого воздуха.
«…Und vergib uns unsere Schulden, wie wir unsern Schuldigern vergeben…»
«…И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим…»
— Есть! — радостно воскликнул Сергей и извлек из пролома тяжелый резной ларец.
В наступившей тишине раздался только один звук. Это судорожно дернул кадыком, проглатывая вставший поперек горла ком, Моня Брейман.
Один за другим Нарышкин стал извлекать наружу увесистые, усыпанные драгоценными камнями ларцы и покрытые искуснейшей резьбой деревянные киоты. На колоннах заиграли изумрудные, аметистовые и рубиновые всполохи.
— Шеб я так жил! — сказал Моня, с трудом удерживаясь на ногах. Катерина неожиданно разрыдалась.
— Успокойся, — Нарышкин прижал девушку к себе. — Вот мы и нашли его!
— Amen! — выдохнул Иоганн Карлович.
Глава одиннадцатая
КЛИНКИ И РЕЛИКВИИ
«Я знаю, что ночи любви нам даны
И яркие, жаркие дни для войны».
Константинополь пал. Крестоносцы, по рассказам хронистов, разбивали раки, где покоились мощи святых, хватали оттуда золото, серебро, драгоценные камни, «а сами мощи ставили ни во что»; их попросту забрасывали, как писал Никита Хониат, «в места всякой мерзости». Разграбили и собор Святой Софии. Оттуда были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата». Войдя в азарт, пьяные вояки заставили танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин и не постеснялись ввести в церкви мулов и коней, чтобы вывезти награбленное добро. От погромщиков, закованных в латы, не отставали грабители в сутанах. Католические попы рыскали по городу в поисках прославленных константинопольских реликвий. Сохранились имена некоторых из этих наиболее усердствовавших слуг Господних, словно в лихорадке предававшихся благочестивому воровству. Так, аббат Мартин Линцский, присоединившийся к банде рыцарей, совместно с ними разграбил знаменитый константинопольский монастырь Пантократора.
Гунтер Пэрисский в своей «Константинопольской истории» писал, что аббат Мартин действовал с величайшей жадностью — он хватал «обеими руками». Безвестный хронист из Гальберштадта передает, что, когда епископ этого города Конрад вернулся в 1205 года на свою родину, в Тюрингию, перед ним везли телегу, доверху нагруженную константинопольскими реликвиями.
В Западной Европе, отмечали современники, не осталось, вероятно, ни одного монастыря или церкви, которые не обогатились бы украденными раритетами. Русский очевидец константинопольского разгрома, автор «Повести о взятии Царьграда фрягами», также не мог обойти молчанием факты открытого надругательства «ратников Божьих» над религиозными святынями и их разграбления. «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати», — писал он.
О грабежах своих соратников упоминал и Жоффруа Виллардуэн. Явно замалчивая или смягчая их бесчинства, даже вкладывая в уста баронов слова сожаления об участи города, «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», Виллардуэн был не в силах удержаться от восхищения богатой добычей, взятой в Константинополе. Она была так велика, что ее «не могли сосчитать». Добыча эта заключала в себе «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». Маршал Шампанский не без гордости утверждал, что грабеж этот не знал ничего равного с сотворения Мира. В сходных выражениях высказывался и простой рыцарь Робер де Клари, испытывавший восторг от того, что там были собраны «две трети земных богатств».