На Никольской, в проезде, ведшем к маленькой старой церкви Троицы в Полях, шумел и гомонил толкучий рынок. Едва сойдя с пролетки, наши герои сразу затерялись в пестрой толпе, где на их вид никто не обращал внимания. Прежде всего, зашли в аптечную лавку, купили бинты и специальную повязку на подбитый глаз Нарышкина, надев которую, тот стал походить на флибустьера. Сухонький старичок аптекарь, он же и «фершельныхъ дел мастер», похожий на постаревшего вербного херувима, осмотрел бок Сергея в отдельной от общего зала комнатке, оказавшейся чем-то вроде приемной.
— Шить путете, сутар мой. Цело фаше репро, мошете не фольнофатьса! — сказал, он с сильным акцентом и наложил повязку, предварительно смазав ссадину каким то вонючим веществом, похожим… похожим на… впрочем, Нарышкину было не до тонкостей. Затем аптекарь осмотрел остальных и, покачивая головой, словно китайский болван, обработал, как мог, прочие раны.
— Как ше это фас укорастило? — спросил он, не рассчитывая, видимо, на ответ. — Это фам не Эфропа! Это Москфа! Тут нато смотреть ф опа!
Этот своеобразный каламбур пришелся ему по душе, так как старичок долго смеялся, потряхивая похожей на одуванчик головой, отчего казалось, она вот-вот оторвется от тонкого стебля его шеи и улетит под потолок.
Глянувшись в зеркало, новоявленный флибустьер приободрился:
— Я, «Гроза морей», страх и ужас Карибского моря! — объявил он, выйдя из аптеки. — Берем первопрестольную штурмом! Даю вам трое суток на разграбление города! Терентий, свистать всех наверх!
Сергею понравилась роль пирата, и он с удовольствием стал в нее вживаться. Завидев магазин готового платья, Нарышкин приказал немедля взять его на абордаж, пояснив, что такой отчаянной команде просто грех одеваться на толкучке. Команда взошла на борт галантерейного галеона и велела приказчикам капитулировать. В течение следующего часа вокруг наших героев суетилась, металась, примеряла и подшивала на ходу, угодливо улыбаясь, вся жалкая галантерейная братия.
Через час разграбленный галеон был покинут.
Наш флибустьер облачился в добротный сюртук, на шею повязал шелковый платок, на голове его, среди волнистых вихров плавал новый картуз. Все это в сочетании с повязкой на глазу производило сильное впечатление.
Катерина рдела от смущения, не без тайной радости оглядывая себя. В новом капоте и дорожном плаще она ничем не отличалась от молодых богатеньких москвичек. Если что и выдавало в ней простое происхождение, то это великолепная русая коса и чрезвычайно здоровый, немного смуглый цвет лица, так не любимый в среде кисейных барышень.
Степан с Терентием получили по кафтану, жилетке и шелковой рубашке с косым воротом. Нарышкин купил им новые картузы московского фасона. Степану черного, а Терентию мышиного цвета. Оба стали похожи на здешних гостинодворских купчишек-сидельцев.
Обмундированием команда осталась довольна, а Степан даже раскрыл в широкой улыбке щербатый рот. Покончив с галантереей, Нарышкин решил двинуться на штурм соседних лабазов, предварительно окропив свои обновы изрядной порцией перцовки, которую ему вынесли на крыльцо ближайшего трактира.
В то же время Терентий был отправлен на разграбление продуктовой лавки, откуда дядька вышел с кулем, в котором находились: изрядный кусок окорока, каравай хлеба, пряники, сыр и половина сахарной головы.
Еще битый час наша четверка бродила по рынку. В результате, Терентий сторговал у восседающей на подводе, доверху груженой плетеным товаром, грызущей семечки, толстой, словно бомбеха, бабы, объемистый дорожный погребец, куда и переложил провизию. «Гроза морей» купил Катерине туземное ожерелье из баранок, на книжном развале приобрел потрепанный томик некоего Александра Эксквемелина, под названием «Пираты Америки», а также сторговал чучело весьма странного вида птицы, которая по утверждению продавца была ничем иным, как «ахреканским попугаем Какадой».
Апофеозом стала покупка старой, траченной молью офицерской треуголки елизаветинских времен. Нарышкин тут же нахлобучил ее, до времени избавившись от нового картуза, и в таком виде двинулся в сторону Красной площади, вызывая вокруг своей персоны сильную ажиотацию видавшей виды Московской публики.
Только после того, как Нарышкин вблизи осмотрел всю в киселе майской грязи площадь, полюбовался собором Василия Блаженного, могучими стенами и башнями Кремля, продолжая удивлять своим экстравагантным видом московских обывателей, он наконец угомонился и, купив в гостином дворе большую бутыль рома, согласился заняться поисками ночлега.