— А теперь, стало быть, поверили?
Нарышкин оглянулся по сторонам, внимательно посмотрел на Степана.
— Стало быть, теперь, любезный мой Степан Афанасич, я склонен относится ко всему этому всерьез. Что-то есть во всей этой истории… Что-то есть.
Нарышкин понизил голос:
— Смерть моего управляющего, твое явление, карета черная, человек этот в Москве, мельница, камень, в меня брошенный. Что-то и впрямь за этим кроется. Что-то кроется. Ты мне, Степушка, вот что поведай: почему это Петр Кузьмич перед смертью именно тебе открылся? Что это, у него ближе тебя никого не нашлось?
Степан вздохнул:
— Так ведь я же Вам рассказывал. Мы с Петром Кузьмичом — давние знакомцы, можно сказать, сродственники. Катерина крестницей ему приходится. Стало быть, кумовья мы с ним были. Упокой господи его душу…
— Ты давай, брат, не темни, — оборвал Нарышкин. — Рассказывай, как есть. Тоже мне, «кум» сыскался…
Степан тяжело засопел, оглянулся вокруг. В аллее никого не было. Сквозь густую листву заросшего парка кое-где пробивались солнечные лучи, пятная золотом таинственную изумрудную сень.
— Ну, дела у нас были с Петром Кузьмичом… — неохотно пробормотал Степан.
— Какие такие дела?
— Ну, как какие… всякие дела. Я для него продавал кой-чего… помаленьку.
— Что продавал? — Сергей нахмурил брови.
— Ну, там разное… все разве упомнишь.
— Что продавал? — повторил вопрос Нарышкин, пристально глядя в глаза собеседнику.
— Ну, что Вы меня, сударь, пытаете! Прямо с ножом к горлу приступили, — попытался обидеться Степан.
Нарышкин не дал ему договорить, он сделал быстрый выпад и ухватил «компаньона» за бороду.
— А ну говори, каналья, или я из тебя дух вышибу! Добро мое распродавал?!
— Да откуда же мне было знать! Вещи как вещи, на них не написано. Продай, говорит, я и продавал. Пустите, сударь, больно… — Степан, схваченный крепкой рукой, трепыхался, словно рыба на крючке.
Нарышкин ослабил хватку, однако все еще придерживал щепотью растрепанное окончание бороденки компаньона.
— Вот, значит, как! — с расстановкой произнес Нарышкин. — Пока хозяин в отъезде, вы с Петром Кузьмичом имущество мое наследное потихонечку спускали и разживались на этом.
— Не губите, Сергей Валерианович, — запричитал Степан. — Бес попутал. Жить как-то надо. Все так делают. Только я вот что скажу: коли у Вас в имении еще добро осталось, так это его, Петра Кузьмича заслуга. Он ведь и брал-то по-божески. Так кой-чего, из негодного. За эти вещи никто цены настоящей не давал. Сами видите, не больно-то я и разжился…
— У-у, ворье! Дать бы тебе в рыло, — мечтательно сказал Нарышкин. И тут же осуществил желаемое, несильно, впрочем, двинув Степана по физиономии, отчего тот кубарем покатился в кусты.
Сергей постоял некоторое время, рассматривая зажатый в левой руке приличный клок волос из бороды Степана, помолчал, прислушиваясь к пению птиц и трепетанию листвы. В кустах трещал ветками и всхлипывал Степан.
— Ладно, вылезай оттуда, — смягчился Нарышкин. — Кому говорю, вылазь. Ворюга!
— Бить станете? — хлюпал носом Степан. — Что за жисть такая пошла! Чуть что, все сразу кроворазлитие норовят учинить. Тут никакие мордасы сопротивляться не в силах!
— Ладно, не бойся. Иди сюда. Поговорить надо.
Степан нехотя выступил на аллею, старательно размазывая кровь, капавшую из расквашенного, распухшего носа.
— И ладно бы еще в морду, а бороду-то драть за что? — обиженно прошепелявил незадачливый «компаньон» Нарышкина.
— Ладно, хватит причитать. Получил ты, брат, за дело. И довольно об этом. Теперь ты мне расскажи, как Петр Кузьмич помирал. Только все доподлинно, без фортелей! На вот, — утрись, — Нарышкин подал Степану шелковый платок.
— Благодарствую, — Степан утер нос рукавом, незаметно сунул барский платок себе в карман и стал рассказывать:
— Петр Кузьмич незадолго перед смертью вроде как сам не в себе стался. Похоже, боялся он чего-то сильно. Из имения не выезжал. А он сидел у себя во флигеле, точно сыч в дупле, и прикладываться стал.
— Куда прикладываться? — не понял Сергей.
— Известно куда, сударь. Понятное дело, что не к святым иконам. К зелью зеленому прикладывался. Весь сделался нутряной. Мне про Татенка с Пуденей рассказывал, про злодейства ихние, только я тогда не понимал к чему. А теперь знаю, кладовика он боялся, нечистого, значит!