— Вот это я понимаю «орнунг», — восхищенно крякнул Сергей, отдавая дань пиву.
На следующий день с утра пораньше Аскольд Репкин взялся за работу.
Со Степаном трудностей не возникло. Церковное облачение подходило ему как нельзя кстати.
— Ежели б не жисть подлая, то я и впрямь в духовные подался бы! Глядишь, сей бы час уже службы справлял. Степан удовлетворенно глянулся в зеркало.
— Какой из тебя, лаптя, духовный сан? — хмыкнул Терентий. — Ты же, дядя, за печкой вырос!
— Да уж, мы ваших морей-окиянов не лизали. Мы свое понятие имеем…
— Какие такие у тебя, кобел лесной, понятия завелись?
— А ну-ка, цыц мне! — прикрикнул на них «Гроза морей». — Споры и раздоры прекратить! Зачинщиков самолично буду вешать на реях!
— Научил на свою голову, — тихо буркнул Терентий и отошел в сторону.
С Катериной вышло посложнее.
— Больно, того, хе-хе-хе, краса в глаз кидается, — внимательно оглядев девушку, заявил Аскольд-Антон. — Оно, конечно, пожалуй, и хорошо… только уж больно заметно-с. Тут надобно что-либо посконное, серенькое, чтоб зрению не смущать!
Он достал из своего объемистого баула какие-то вещи, покружился вокруг Катерины, что-то бормоча себе под нос, уединился с ней, попросив всех выйти из номера (к немалой досаде Нарышкина), и через несколько минут перед глазами компании предстала чумазая, забвенная девка-распустеха. Первым побуждением Сергея при взгляде на изменившуюся до неузнаваемости Катерину было подать ей милостыню — о того по-сиротски жалостно она выглядела.
У Степана при виде дочери из груди совершенно неожиданно исторгся горестный вопль. С ним сделалась даже легкая истерика. Понадобилось время, чтобы привести его в чувство.
— Дочура! — выл, комкая клобук, и мажа по щекам сопли, Степан. — Сиротинушка моя жалкенькая! Не припас я тебе на черный день копеечку! Кровинка моя единоутробная!
— Как трогательно… — отводя глаза в сторону, сказал Нарышкин. — Вот она, сила искусства!
Терентия решено было сделать средней руки купчиком. Он был облачен в новый, мышиного цвета сюртук, палевый жилет с массивной «золотой» цепью, свисающей из кармана, и глянцевые смазные сапоги.
Антон-Аскольд удовлетворенно кивнул головой и стал ерошить дядьке волосы.
— Ты что это, баклан, удумал? — ощетинился Терентий.
— Надобно сперва взмохрявить, а потом слегка маслицем покропить и на прямой пробор-с. Борода у вас вполне, так сказать, «алажен франсе», а вот с головой надо что-то менять. Не желаете, пробор можем сделать «брекосе» — на лоб, или стрижку «а ля капуль»…
— Это тебе надо с головой что-то менять! Парикмахер — по баням баб завивать!
— Не хотите «капуль», давайте, по крайности, усы ваши на папильот возьмем.
— Я те возьму! — пригрозил Терентий. — Я те так в шею возьму!
— Бунт на борту? — зарычал Нарышкин. — Ну-ка стой смирно! Тысяча чертей!
Он сам смазал голову Терентия маслом, расчесав его волосы на купецкий пробор. Дядька стоически снес такое надругательство над собой, решив, очевидно, что принять «позор» из рук барина не так обидно.
Аскольд-Антон хмыкнул, увидев результат, но возражать, не стал.
— Не желаете «брекосе», можно было бы и «андулясьон», — буркнул он в сторону.
Труднее всего оказалось с Нарышкиным.
— Больно, сударь, внешность у вас приметная! Такую сажей не замажешь. Тут в корне менять надо! Пожалуй, мы вам, хе-хе-хе, пол переменим!
— Это еще зачем? — «Гроза морей» занервничал. — Нельзя ли как-нибудь попроще?
— Боюсь, нельзя, сударь! Мы из вас такую мадам сотворим, что будет не женщина, а смятение чувств!
— Может, хоть так от питья отобьется! — еле слышно сказала Катерина.
Антон-Аскольд долго вился вокруг Сергея, куделил непослушные вихры, укладывал волосы под сетку, примерял парики, оборачивал мощный торс молодого барина в креп и левантин, надевал шляпки, а в финале и вовсе устроил давно не знавшим бритвы щекам Нарышкина форменную экзекуцию, заставив «Грозу морей» заложить по огурцу за каждую щеку. Называлось это «брижка с огурцом».