— Княгиня Дашкова?
— Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:
Императрица и Зубов смеялись.
— Как увидал я это, матушка государыня, — продолжал Нарышкин все с той же серьезной миной, — у меня и дух заняло от страха… Велю кучеру остановиться; выскакиваю из кареты, поросятки бегут прямо на меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.
— Не верьте ему, матушка, — послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной, — сам на себя клеплет… Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило… И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.
— Ах, Левушка, друг мой! — с сердечностью сказала императрица. — Ты меня всегда балуешь.
— Врет она, старая ведьма! — оправдывался Нарышкин.
Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:
— Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут… Душегубы!
Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.
— С докладом, Александр Алексеевич? — спросила императрица.
— С докладом, ваше величество.
— А вода убывает?
— Убывает, государыня, — автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.
— Сегодня немного?
— Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.
— А!.. Это тот Вульф, — обратилась Екатерина к Зубову, — что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали… Третий раз молодец попадается.
Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.
— Что присудил сенат? — спросила она.
— Слушали, приказали, — бесстрастным голосом начал докладчик, — первое: иностранца Вульфа за предерзость его в приезде в империю нашу, откуда по именному указу нашему был выслан с запрещением впредь входить в границы Российской державы, держать шесть недель в смирительном доме и потом выслать за пределы империи, подтвердиы, что в случае подобного его дерзновения подвергнет он себя строжайшему наказанию.
Императрица наклонила голову. Вяземский ждал.
— Быть по сему… Что дальше?
— Второе, — продолжал Вяземский, — вдове Ляпуновой определить пребывание в монастыре женском, покуда она исправится, препоруча иметь за поведением ее пристойное наблюдение.
— Строгонько, — взглянув на Зубова, сказала императрица.
Потом она глянула на Вяземского с каким-то двойственным светом в глазах. Он очень хорошо знал этот лукавый свет и сразу догадался, какая мысль прошла по душе его повелительницы. Свет этот являлся в ее умных глазах, когда она хитрила, лукавила. И Вяземский нашелся, что отвечать, особенно же в присутствии Зубова.
— Сие наказание, ваше величество, налагается на нее не за влечение ее сердца, — сказал он, — а за то, что она предерзостно воспользовалась именем вашего величества.
— Совершенно правда, — согласилась императрица.
— А Нелидова-то, слышали, государыня, — отозвался из угла Нарышкин, — опять просится в монастырь…
— Вот как! Туда ей и дорога, — брезгливо сказала императрица.
— Опять, матушка, хочет там жить, dans la maison de demoiselles nobles ou elle rapportera son coeur aussi pur, qu'il a ete a sa sortie du couvent,[24] — с гримасой Нелидовой произнес Нарышкин.
— Будто бы aussi pur! — пожала плечами императрица. — Да оно у нее никогда не было pur… Еще девчонкой, в Смольном, она была уже кокеткой… Продолжайте, Александр Алексеевич.
— Третье, — читал Вяземский, — дворянской опеке взять имение Ляпуновой в надлежащий присмотр и управление на основании учреждений наших и с тем, чтобы из оного, во-первых, получала она приличное и достаточное содержание и затем бы то имение предохранено было от разорения.
— Быть по сему, — подтвердила Екатерина.
— Четвертое, — читал Вяземский, — подпоручика Красовского, яко праздного человека и подозрительного в обмане ее, Ляпуновой, обещанием стряпать о Вульфе, получив от нее и деньги, выслать из столицы в Полоцкую губернию, где брат его жительствует, запретя ему выезжать в обе столицы.
— И в Шклов, — сошкольничал Левушка.
— Почему? — спросила императрица.
— А то и Зорича оберет.
Императрица на это ничего не сказала, а только улыбнулась.
— А о девочках никакой резолюции не положено? — спросила она Вяземского.
— Девицы Лебедева и Бубнова тогда же освобождены от суда и следствия, ваше величество, — отвечал он и подал изготовленное по этому делу высочайшее повеление к московскому главнокомандующему князю Прозоровскому.
Екатерина подписала. Вяземский взял бумаги и откланялся. В кабинете стало тихо, и Екатерина опять что-то задумалась. Зубов незаметно толкнул Нарышкина, показал на нее глазами.
— Матушка! — заговорил Левушка. — А ты скучаешь?
— По ком? — спросила она.
— По Храповицкому, матушка.
Она улыбнулась.
— Право же, матушка, ты по нем тоскуешь: как прогнала его от себя, так и стала задумываться… Да и в кабинете у тебя без Храповицкого скучнее стало; то ли дело бывало при нем! Сидит тут да перлюстрацией забавляется…
— Нет, — серьезно сказала императрица, — я была несправедлива к Радищеву, а теперь — к Ляпуновой… Да, тяжело одному быть судьей миллионов.
Она встала и подошла к окну. Нева еще бушевала, но вода пошла на убыль, и пушка стреляла все реже и реже.
ЭПИЛОГ
ПОД ПИРАМИДАМИ
В 1799 году в Египте, в разгар битвы под пирамидами, когда Бонапарт сказал свою знаменитую фразу о том, что на него и на его войско "с высот пирамид смотрит сорок веков", в одну из палаток на перевязочном пункте внесли раненого офицера и положили на свободную койку. Ему только что перевязали смертельную рану, нанесенную в бок копьем мамелюка.
На другой койке, рядом с этой, лежал другой раненый в забытьи. Около него сидел офицер с подвязанной рукой и печально смотрел в лицо забывшегося товарища.
— Шведы близко… заходят с той стороны Нейшлота… к оружию! — заговорил вдруг по-русски, в бреду, тот, что лежал в забытьи.
Вновь принесенный раненый слабо повернул голову к тому, который бредил, и простонал:
— Господи! Как занесло сюда русского?
Тот, у которого подвязана была рука, в изумлении повернулся к вновь принесенному:
— Барон!.. Это вы? Барон фон Вульф?
— Граф Занович! — слабо простонал только что принесенный. — Какими судьбами?
— Мы с братом в армии Бонапарта… Нас освободили из Нейшлота давно, и вот…
— Что же брат?
— Умирает… он безнадежен… бредит Россией… А вы, барон?
Фон Вульф не отвечал, он потерял сознание.
— Зорич, Вульф, Нейшлот, пирамиды, Россия… и эта смерть! — схватившись свободной от перевязки рукой за голову, тихо застонал старший Занович и упал на колени около умирающего брата.
В эту ночь ни барона фон Вульфа, ни графа Аннибала Зановича не стало: нашли наконец, где сложить свои буйные головы — под пирамидами!
Note24
Подлинные слова Нелидовой ("Дневник Храповицкого", стр. 402). "В институт для благородных девиц, куда она принесет свое сердце таким же чистым, каким оно было при выходе из него". (Авт.).