Телеграмма пришла 12 ноября, когда все было кончено…
Отец не сразу понял, во имя чего Валерий поставил свою жизнь на карту. Лишь потом, когда на свидании в Лефортовской тюрьме у них состоится разговор, отставной капитан 1-го ранга Саблин, кажется, поймет своего среднего. Во всяком случае, осуждать его не станет, как бы ни настаивали советчики-доброхоты.
Из протокола обыска:
«На предложение выдать разыскиваемые предметы и документы Саблин М.П. добровольно выдал:
1. Письмо на 4-х листах белой нелинованной бумаги, начинающееся словами: «Дорогие, любимые…» и заканчивающееся словами: «Любящий вас Валерий», и конверт, адресованный Саблиным, с почтовым штемпелем «Рига. 8.11.75». По заявлению Саблина М.П., это письмо написано его сыном Валерием. <…>
При обыске ничего не обнаружено и не изъято. Обыск производился в 3-комнатной квартире, коридоре, кухне, ванной и туалете. Обыск произвел следователь по особо важным делам УКГБ по Горьковской области полковник Кукушкин. Следователь — старший лейтенант Гусев. 12 ноября 1975 года».
Изъятое письмо бесследно исчезло вместе с другими документами по саблинскому делу — бланками семафоров, радиограмм, допросов. По распоряжению Брежнева многие материалы были уничтожены, дабы никто не посмел поставить в истории имя капитана 3-го ранга Саблина рядом с именем лейтенанта Шмидта. По крайней мере, так сообщил мне бывший командующий Балтийским флотом адмирал Михайлин.
По счастливой случайности сохранилось письмо Саблина, посланное жене и сыну. Перед самым обыском Нина бросила его под ванну за банки с краской.
В вещах и бумагах рылись без особого энтузиазма — лишь по долгу службы. Видимо, те, кто обыскивал, испытывали неловкость и перед этой миловидной, убитой горем женщиной, и перед мальчишкой-школьником, с недетской серьезностью следившим, как хозяйничают в их комнате чужие люди.
А тут еще кошка вздумала рожать котят, превратив суровую процедуру и вовсе в фарс.
— Золото есть!
— Серьги и кольцо, — Нина показала то, что было не ней.
Имущество конфисковывать не стали. Не нашли в доме ничего лишнего: казенная мебель и книги, книги, книги… Унесли с собой саблинский орден, кортик да вырезанные из дневников страницы.
А письмо осталось:
«Милая, любимая!
Мне даже трудно представить, как ты встретишь сообщение, что я встал на путь революционной борьбы. Возможно, ты проклянешь меня как человека, который испортил тебе всю жизнь. Возможно, ты назовешь меня черствым человеком, не думающим о семье. Возможно, глубоко обидишься за то, что я скрывал от тебя свои планы. А возможно, просто печально скажешь: «Чудаком ты был, чудаком и остался!»
Это будет лучшее, что я могу ожидать. Не суди слишком строго и постарайся объяснить Мише, что я не злодей, не авантюрист, не анархист, а просто человек, любящий свою Родину свободной и не видящий иного пути к счастью своего народа, как борьба. Я очень любил и люблю тебя и конечно же Мишу. Эта любовь помогала мне быть честным в жизни…
Назовут меня «агентом империализма» — не верь. Империализм — это далекое прошлое по сравнению с социализмом… Найду ли я единомышленников в борьбе? Думаю, что они будут. А если нет, то даже в этом одиночестве я буду честен.
Настоящий шаг — это моя внутренняя потребность. Если бы я отказался от борьбы, я бы перестал существовать как человек, перестал бы уважать себя, я бы звал себя скотиной…
Не знаю, как в письме передать свои мысли наиболее убедительно, и очень жалею, что не мог рассказать их раньше. Я не хочу, чтобы после моего выступления к тебе со стороны властей были хоть какие-нибудь претензии как к моей сообщнице. Вот почему я был нем, хотя очень хотел раскрыть тебе свои помыслы. Примерно такое же письмо я написал своим родителям. Я тебя очень прошу — не забывай их и помогай всячески. Как-то они вынесут сообщение о моем выступлении?! Очень беспокоюсь об их здоровье.
Как отнесется Миша к сообщению?! Постарайся ему объяснить, что я не такой плохой, как меня будут представлять официальные органы и пресса.
Возможно, кто-то из знакомых и товарищей отвернется от нашей семьи как опасной для знакомства. Не переживай — такие и не могут быть достойны твоего внимания.
Я оптимист и не смотрю на выступление трагически, хотя шансов на успех приблизительно сорок процентов. Я уверен, что даже сам факт выступления — уже дань революционному движению. Но я приложу всю энергию, все силы, чтобы довести дело до конца, то есть до создания центра политической активности в нашей стране, на базе которого будет создана новая партия.