Слышались крики: «Срочно сниматься! Рубить швартовы! Рулевого Соловьева на ходовой мостик!»
Боцман рубил канаты, но они были крепкие, он провозился с ними минут пять. Кто-то держал ручной пулемет, направленный на подводную лодку. Подняли якоря, корабль дал задний, потом передний ход, меня отправили с бака. Удар, корабль как бы дернулся. Кто-то влетел на камбуз, света нет, а у меня котлеты просыпались со сковороды, на ощупь нашел, дал в руки: «Ешь». В ответ: «Спасибо! Подводникам в корму влепили, вот те, наверное, кайф поймали, трусы всем придется менять». Зашел Валайтис, он все слышал и прошипел: «Нам самим придется штаны скоро менять». Потом мне рассказывали, лодка от удара накренилась так, что половина подводников едва не рехнулась.
Смотрю в иллюминатор, несемся по Даугаве примерно узлов 30, вел БПК старшина 1-й статьи Соловьев— мастер. Ход — 30 узлов, корабль, развив скорость примерно 55 километров в час, поднял в реке высоченную волну. Ох, и понаделала она беды, не хуже цунами, ее долго будут помнить на Даугаве. В Рижской базе тоже.
Корабль выходит к устью. Валайтис радуется на камбузе — «Свобода!» и рассказывает про мятеж в Каунасе (по-моему, в 1972 году). Я ему отвечаю: «Дурак, нас потопят». Он мне в ответ: «Надевай три жилета и сиди на верхней палубе». Потом передумал: «Выйдем через запасный трап наверх».
Перед выходом в залив мы вылезли на торпедную площадку, слева по борту проплывала Рижская военно-морская база, справа — редкие огни Мангалис. Ночь, как назло, была с яркой луной. По нам прошелся луч прожектора, запросили с берегового поста, мы четко ответили. Я стоял и любовался звездным небом — может быть, в последний раз. Тишина, свист турбин и легкое дрожание корпуса боевого корабля, идущего в неизвестность. Что думал Саблин в эти минуты? А может быть, и его единомышленники там, на берегу, не спали, ожидая в радиорубках сигнал о выступлении в танках и бэтээрах, ожидая, ожидая…
Мы спустились вниз, было где-то начало четвертого. В столовой шли дебаты, были слышны споры, выкрики: «В Ленинград! Выступить по телевидению… Обратиться к народу по радио… Поймут все». — «Нет, в нейтральные воды!» — «Потопят». — «Будем держаться». — «Отобьемся». — «Не надо крови». — «Не посмеют». — «Влепить бы первыми!..» — «Главное, прорваться через Ирбенский пролив»…
Никто не заикнулся, чтобы сдать корабль какой-то стране, а самим покинуть его, нет, этого не было и не могло быть. Саблин сказал одно: «В случае угрозы обратимся на весь мир открытым текстом. Будем решать в зависимости от обстоятельств».
Крики, шумы постепенно примолкли, стали задумываться: надо или сматываться, или отбиваться, или сдаваться, что меньше всего прельщает. Еще как там решит Горшков, может, решит уничтожить всех — и концы в воду, но не должен — слишком сильная будет «ударная волна», может дойти до Москвы.
Шум, гам — решайте, решайте, не медлите. Время, время, время! Шестой час!»
О чем думал Саблин в те недолгие часы своего вольного командирства?
Матрос Шеин:
«Больше всего Саблин и все, кто находились на мостике, опасались, что выход из Даугавы перегородят какой-нибудь баржей или выгонят на берега танки.
Саблин стоял на мостике и отдавал рулевому команды. Старшина 2-й статьи Скиданов выполнял обязанности вахтенного офицера, то есть отдавал по корабельной трансляции все необходимые для похода распоряжения. А старшина из штурманских электриков вел прокладку, брал пеленги. Курс до выхода из Ирбенского пролива остался на старой прокладке.
На мостике стояли сигнальщики (был среди них матрос из Москвы Виноградов), работал локатор, несли вахту метристы и радиотелеграфисты. А главное — машинисты сумели сами запустить турбины и дать ход на любом режиме.
Мы шли вдоль берегов Даугавы, гадая — перегородили нам выход или нет? Устье реки уже хорошо отбивалось на экране, как вдруг посреди него засветилась отметка. Баржа! Но вскоре выяснилось, что это помеха, ложная засветка. Путь в Рижский залив был открыт!
Похоже, начальство еще не чухнулось после праздничного возлияния».