Кое-кто из осторожных комментаторов усмотрел в выступление Саблина чуть ли не попытку военного переворота.
Да полноте!
Был в старом русском флоте обычай: команда, горячо не согласная с чем-либо, становилась во фронт и не расходилась до тех пор, пока не придет командир и не выслушает ее обиды. Это называлось «заявить претензию». Нечто подобное намеревался сделать и Саблин: «стать во фронт» и на виду города Ленина «заявить претензию» на чудовищную неправду нашей жизни, на искажение ленинских идей, на самоуправство брежневской элиты…
Давайте подумаем сначала, против чего выступил Саблин и во имя чего, а уж потом назовем, параграфы каких законов он при этом преступил. Однако, в самом главном военную присягу он не нарушил: «Я клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине…
Из прощального письма Саблина к сыну: «Дорогой сынок, Миша! Я временно расстаюсь с вами, чтобы свой долг перед Родиной выполнить. Не скучай и помогай маме. Береги ее и не давай в обиду.
В чем мой долг перед Родиной?
Я боюсь, что сейчас ты не поймешь глубоко, но подрастешь, и все станет ясно. А сейчас я тебе советую прочитать рассказ Горького о Данко. Вот и я так решил — рвануть себе грудь и достать сердце…»
Говорят, трижды убийца тот, кто убивает мысль. Сколь же кратным убийцей был тот, кто убивал своей алчностью, аморальностью идеалы социального переустройства, веру людей в свое будущее, кто ввергал их в ледяной ад бездуховности?!
На одну минуту представим себе, что выступление «Сторожевого» и в самом деле послужило толчком падения Брежнева. Сколько бы дали стране, народу годы «безбрежного» десятилетия?! Быть может, не разрослись бы так метастазы адиловщины, чурбановщины — всего того, чему ужасаемся мы ныне?
Саблин — явление глубоко русское, оно из недр национального характера, о котором проникновенно сказал Достоевский:
…Они (русские мальчики. — Н.Ч.) не станут тратить время на расчеты — поступят, как велит им совесть, часто даже будучи уверенными в самых ужасных для себя последствиях… В минуты опасности для Отечества оставляют дом, невесту, мать — и идут добровольцами, ополченцами, чтоб стать героями Бородина; забывают о своей тысячелетней родословной, и благах, и привилегиях, кои дна им обеспечивает, обрекая себя на виселицу, на кандалы, выходят на Сенатскую площадь, ибо честь и слава Отчизны, освобожденной от крепостного права и подчинения немецкой чиновной бюрократии, для них превыше благ и привилегий спокойного ничегонеделания…
Нетерпеливы русские мальчики, им хочется сразу всего, одним разом, либо пристукнуть весь мир зла и несправедливости, либо обнять и жизнью своей защитить его красоту от прихлопывания других. Все или ничего…»
«Ну и чего добился Саблин своим выступлением? — спрашивают скептики. — Двух пуль и добился: одну — в ногу, другую — в затылок…»
Чего он добился?..
Да, внешне ничего особенного не произошло: вышел корабль из парадного строя вечером, а под утро вернулся в базу. Никто из рижан этого даже и не заметил.
И все же весть о «Сторожевом» облетела по матросско-офицерскому телеграфу все флоты.
Чего он добился?
Да просто не так едко ест стыд теперь за позорные годы понурого молчания, за свое якобы «прозрение», за свою дарованную гласность.
Не столь убийствен будет упрек, который бросят наши потомки «потерянному поколению»: «Вы — молчальники, творцы всесоюзного одобрямса».
Некоторые из однокашников Саблина уже стали адмиралами… Так и вертится строчка из песни: «Господа офицеры, я прошу вас учесть, кто сберег свои нервы, тот не спас свою честь!» Не хочу сказать о них ничего дурного. Наверное, каждый из них по-своему честен, хотя кое-кто дорого бы дал, чтобы изъять свое курсантское фото из саблинского альбома. Но дело совсем не в этом, а в том, что сегодня они повторяют с высоких трибун или читают во всех газетах то, что пытался прокричать в радиоэфир Валерий Саблин в ноябре 1975-го. В годы безгласья и безвременья он ценой жизни спас их честь, спас честь своего поколения.
Глава десятая. ПИСЬМА ИЗ ЛЕФОРТОВО: «У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО…»
Пока Саблин лежал в тюремном лазарете (пуля пробила ногу чуть ниже колена), писал родителям бодрые письма, стараясь поддерживать в стариках веру, что жизнь у ikero не отнимут. Письма эти, по счастью, сохранились. Не хочется называть их казенным словом «документ», они слишком теплы для этого, человечны, полны внутренней веры в правоту своих убеждений, веры в добро, в жизнь.