Кажется, во второй раз в истории России, после наказания медного вечевого глашатая из Новгорода, судили колокол… Тот самый, который по мысли Саблина, должен был набатом прогреметь на всю страну, на весь Союз. Как и его неудавшийся звонарь, колокол со славянской вязью на реборде «Сторожевой», был мертв. Разветвленная трещина и снятый язык лишали его жизни…
Он по-прежнему молчал. Но говорили моряки, ходившие с ним в моря…
Общественное слушание назначили на первые два октябрьских дня. Был снят уютный зальчик в Доме Российской прессы на Большой Дмитровке (ныне здесь Совет Федерации России). Хозяева Дома называли зал Павловским, но не в честь Императора Гроссмейстера Мальтийского Ордера, а по фамилии незадачливого Премьера, который проводил в этом зале одно из тайных заседаний будущего ГКЧП. Зрители и кандидаты в присяжные заседатели были приглашены из представителей различных политических партий России, общественных движений, государственных организаций. После жеребьевки определились двенадцать присяжных и двое запасных. Председательское кресло занял известный российский юрист Сергей Сергеевич Алексеев, возглавлявший до недавнего времени Конституционный суд СССР. Адвоката пригласили из Петербурга — Юрия Марковича Шмидта.
Я очень опасался, что общественное слушание выльется в некое театрализованное действо вроде литературного суда над Евгением Онегиным. Но с первых же минут процесса стало видно, что все собравшиеся меньше всего озабочены зрелищной стороной дела. Забыв о телекамерах, люди на свидетельской трибуне волновались, переживали, раскрывались и выкручивались, признавались и обличали так, как если бы именно сейчас решалась судьба Валерия Саблина. Собственно, так оно и было: разве что решалась, увы, не проблема его земного существования, решалась судьба его доброго имени.
Присяжным заседателям предлагалось ответить на три вопроса:
— уронил ли Саблин честь русского офицера?
— является ли он изменником Родины?
— нанес ли он своими действиями ущерб советскому народу?
Обвинение на слушании поддерживал профессиональный юрист Макс Хазин. Но фактическим обвинителем выступил вице-адмирал А.М. Косов, приглашенный в зал процесса, как свидетель. Можно было понять раздражение этого грузного «старорежимного» флотоначальника и против самого Саблина, и против попытки спасти его доброе имя. Ведь «рижское ЧП» случилось именно на его, косовском флоте, в бытность его командования всеми морскими силами советской Балтики. И именно ему, вицеадмиралу Косову, пришлось потом оставить этот высокий пост, понести служебное и партийное наказание.
Косов на трибуне являл собой совсем еще не забытый тип брежневского сановника, облеченного некогда почти безраздельной властью над вверенной ему «епархией», или говоря советским «новоязом» — «доверенном ему участке партийно-государственной работы». На его лице навечно застыла эта маска: брезгливо-недовольного высокомерия. Не знаю, быть может как раз это-то Ленин и называл «комчванством», но убежден в одном: именно такие «слуги народа», выбившиеся из грязи в князи — сколько же их было не только в Вооруженных Силах СССР! — спровоцировали выступление Саблина.
Обвинение Косова вполне укладывалось в дух и смысл Докладной записки, которую представила в ЦК КПСС Комиссия Министерства обороны во главе с Маршалом Советского Союза А.А. Гречко. *
Вице-адмирал Косов:
— Восьмого ноября я позвонил на «Сторожевой» из Калининграда по ЗАСу — закрытой автоматической связи. Я не знал, что корабль уже захвачен, но меня насторожило то, что трубку взял не командир, а Саблин, его заместитель по политчасти. И даже не это, а то, что служебный разговор велся в непривычном порядке, не с теми оборотами речи… Лишь потом узнал, что сеанс связи обеспечивал не офицер (он был заперт в каюте), а мичман, старшина команды, который никогда этим делом не занимался. Саблин доложил мне, что все в порядке…
…Потом, когда пограничники просили дать им разрешение снести из пулеметов ходовую рубку вместе с Саблиным, я им не разрешил…
Потульный сам обезвредил захватчика. Потом сожалел, что не сразил его наповал. «Надо было или сразу или вообще не стрелять, — говорил он. — Сначала целился в печень, а потом передумал и выстрелил в ногу».