«…Член комиссии — д-р Мандельбаум сухо засвидетельствовал, что из окон Зимнего дворца не было выброшено ни одной женщины, что изнасилованы были трое и что самоубийством покончила одна…
Лариса Рейснер: «Толпа искала Керенского — и нашла на своем пути фарфор, бронзу, картины, статуи и все это разбила. Если заяц бежит от охотников в хрустальный магазин, он ведет за собой свору, которая придет по его следам и все перебьет. Тут ничего неожиданного нет».
Из призывов ЦК и Военной комиссии партии социалистов-революционеров: «…Грабежи и насилия, сопровождавшие взятие Зимнего дворца, еще более раздражают значительную часть матросов и солдат. Центрофлот призывает к неповиновению большевикам».
Даже у самих большевистских лидеров — даже в самых наиотредактировавнейших юбилейных изданиях прорывались намеки на замолченное злодейство.
Первый комиссар Зимнего дворца Григорий Чудновский: …Раз они (ударницы. — Н.Ч.) не сдаются, значит, сами желают кровопролития, и будет же им жарко! Матросы давно говорят, что устроят им всем жаркую баню, а весь бабий батальон отвезут в Кронштадт на усиление гарнизона: «Там мол, они нам послужат до победного конца…»
Его соратник, член полевого штаба Военно-революционного комитета по захвату Зимнего Константин Еремеев вспоминал: «Когда я вышел на площадь и подошел к воротам, они уже были открыты, и толпа женщин в солдатских фуражках, гимнастерках и штанах высыпала на площадь». Тут скопилось много моряков и солдат. Шел разговор и даже спор: отпустить или отвести куда-нибудь, и, кажется, матросы хотели их конвоировать в казармы 2-го Балтийского экипажа, считая своей военной добычей. Но павловцы настаивали, что они отведут их туда же, куда отвели юнкеров…
Женщин-солдат окружили и повели.
— Пошли-поехали! Павловские невесты! — кричали вслед ударницам матросы.
— Сегодня павловцы жениться будут. Павловцы, зовите на крестины. Невесты, веселей, с песней!
Поручик Александр Синегуб, один из организаторов обороны Зимнего дворца:
«…Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки…
— Расстреливают. — Прервал молчание солдат.
— Кого? — Справился я.
— Ударниц! — И помолчав, добавил: — Ну и бабы, бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! Она у нас. А вот, что отказывается, или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке».
Семьдесят лет и три года маршировали мимо стен Зимнего колонны демонстрантов. Семьдесят лет и три года мимо дворцовых окон проходили люди, не ведая, не задумываясь, не желая знать, какую победу заставляли их праздновать 7 ноября по новому стилю, 25 октября — по старому.
Три четверти века в умах и душах поколений жил партийный миф, возведенный в ранг государственного праздника, о героической штурме «петроградской Бастилии». И только за девять лет до скончания столетия «великой ломки» кто-то догадался принести на Дворцовую площадь траурные Знамена.
И в тишине, не затоптанной маршем колонн, не взорванной криками здравиц и громом оркестров, донеслись вдруг стенания поруганных женщин, вставших, как встарь, на пути обезумевших орд.
ПАССАЖИР ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ
Станция «Ерофей Павлович». 20 февраля 1941 года
…Труп пассажира, умершего в мягком вагоне поезда Владивосток — Москва, снесли на носилках в пустую камеру линейного отдела НКВД и оставили там до утра, когда до станции «Ерофей Павлович», названной так в честь землепроходца Хабарова, должна была добраться единственная в пристанционном городке карета «скорой помощи». Документы покойного и его багаж, состоявший из одного старомодного вьюк-конверта, обшитого по закраинам брезента кожей, отнесли в кабинет начальника линейного отделения, и тот, полистав мало что сообщивший ему паспорт — Грессер Николай Михайлович, русский, 1880 года рождения Санкт-Петербургской губернии, прописанного в Ленинграде, вдовца — открыл медный замочек вьюк-конверта таким же медным ключиком, найденном на шее мертвеца вместе с серебряным нательным крестиком, украшенным старославянской надписью: «Спаси и Сохрани!».
Щелкнул замочек, и пожилой лейтенант НКВД открыл дорожную сумку. Первое, к чему потянулась его рука, был увесистый замшевый футлярчик из-под театрального бинокля. Расстегнув кнопку, он извлек изящный дамский револьверчик, который будучи еще меньшим, чем карманный «бульдог», именовался в дореволюционные времена «щенком» или «паппи», о чем лейтенант в силу рабоче-крестьянского происхождения не знал. Но он очень взволновался, обнаружив, что в снаряженном барабане револьверчика отсутствовали два патрона. Эта находка возбудила особый интерес начальника ЛОМа к остальным вещам во вьюк-конверте. Отложив в сторону сверток мужского белья — кальсоны, рубашка, носки, полотенце, — он извлек из-под него толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке с аккуратно надписанной этикеткой «Ослепление подводных лодок», и вторую — потоньше, без этикетки. Пролистав первую тетрадь, лейтенант понял, что это научный труд и речь в нем идет о каких-то новых способах борьбы с подводными лодками. Там были непонятные рассчеты, формулы, схемы. Зато другая — без этикетки — была совершенно понятной: что-то вроде дневника. Между страниц были вклеены использованные железнодорожные билеты «Москва — Владивосток» и обратно. Их было много — более полусотни. Если верить пробитым на них датам, этот странный старик последние три года только и делал, что ездил из Москвы во Владивосток и, проделав немалый двухнедельный маршрут, почти тут же возвращался обратно! Выходило так, что в вагонах курьерского поезда он провел без малого три года!