— Я командир подводного крейсера «Орел».
— Это очень хорошо, — удовлетворенно крякнул полковник, всем видом показывая, что он весьма польщен тем, что сидит за одним столом с почти национальным героем. Флот Речи Посполитой располагал пятью субмаринами, и имена их командиров знала вся Польша, за исключением разве что некоторых уланских полковников.
К концу обеда Хенрику Клочковскому удалось-таки перехватить взгляд красавицы незнакомки. Она показала ему язык и удалилась, ведомая солидным мужем под локоток.
Бравый моряк был обрадован: она почувствовала его пламенные взоры. В самом начале ужина гордая незнакомка метнула в него быстрый взгляд, пытаясь, видимо, понять, какие результаты принесла ее давешняя выходка, и наткнулась на все тот же восхищенный распах голубых глаз. Она нахмурилась и старательно, слишком старательно изобразила на лице безразличие к нахалу в морском мундире.
«Ну уж нет, ясновельможная пани, — отмечал про себя бывалый волокита, — если вам так противны мои взгляды, вы вполне могли бы поменяться местами со своим мужем».
Однако на следующее утро она этого не сделала. Зато Клочковский узнал имя своей соседки: муж окликнул ее — Марина.
За ужином Завгелло-Белыньски развернул было «Варшавский курьер», чтобы, как всегда, прочесть вслух какую-нибудь политическую сентенцию, но Хенрик упредил его вопросом:
— Пан полковник, вы здесь дольше меня. Что за парочка сидит за вашей спиной?
— А-а! — оживился старый улан. — К вопросу о пользе газет! Надо иногда заглядывать и в светскую хронику!
Он отыскал нужный столбец и прочитал рубленым командным голосом (благо соседи уже покинули столик): «В пансионате «Поморье» отдыхают также и торговый советник Польши в Эстонии пан Крыжановский и его супруга Марина, урожденная Ярошевич»… До своего второго брака Марина Ярошевич была женой морского летчика лейтенанта Павлова, погибшего в Испании в воздушном бою против авиации наемников Коминтерна… Так вот я и говорю вам, если сравнить наши воздушные силы с германскими и посмотреть, как они прикрывают Данцигский коридор…»
Хенрик невольно улыбнулся.
Сегодня утром Марина ответила на его приветственный кивок чуть заметным взмахом ресниц: «День добрый!»
— Нет, нет, пан командор, — витийствовал полковник Завгелло-Белыньски. — Я старый брюзга и, возможно, пораженец, но немцы дадут нам прикурить, если министерство обороны не увеличит фуражные нормы для легкой кавалерии. А впрочем к черту политику! — отбросил полковник любимую «Польску збройну». — Будете в Варшаве — я с удовольствием вас приму. Мой дом на углу Иерусалимской аллеи и Ново-Святской. Там, где министерство железных дорог. А еще у меня небольшой фольварк под Маримонтом. Это сразу за Позвонковскими казармами. Вы не бывали в Позвонковских казармах?
— Нет, не имел случая, — ликовал Клочковский: Марина, покидая столик, одарила его прощальным кивком.
Теперь каждое утро, занимая свои столики, они обменивались тайными приветствиями. Возможность видеть ее представлялась ему только в табльдот-зале, так как супруги почти не покидали свой номер или уезжали в Цоппот на двухместном белом «Рено». Хенрик ждал завтраков, обедов и ужинов с таким нетерпением, что сосед-полковник вполне мог заподозрить в нем человека, единственную радость которого составляет хорошо накрытый стол. К счастью, ни он, ни муж Марины не догадывались, что значили для него эти уныло-размеренные трапезы. Поначалу все походило на азартную игру — поймай взгляд. Всякий раз, когда она вскидывала свои длинные начерненные ресницы в сторону его столика, ее встречал горящий пристальный взгляд. Она поспешно опускала глаза и покусывала губы. Но как? Раздраженно? Досадливо? Недоуменно? Впрочем, чего уж тут досадовать, недоумевать? Разве она не привыкла, влача крест своей красоты, к таким взглядам, к более откровенным — алчно снедающим, дерзко раздевающим? Командор-подпоручик и сам не знал, чего больше в его чувстве — обычного мужского вожделения, искреннего поклонения или тоски от сознания неисполнимости желаемого? Но одно стало для него открытием: не новичок в амурных делах, он вдруг впервые ощутил, что соприкосновение взглядов может быть подобно соитию тел и даже более острым, порой и восхитительным. Эти секундные вспышки их сомкнувшихся взоров заставляли сердце οтплясывать бешеную румбу, а в глазах еще долго кружились радужные пятна, подобно солнечному ослеплению.
То был древний прачеловеческий язык взглядов и жестов, на котором они к концу второй недели понимали друг друга во сто крат лучше, чем если бы объяснялись на польском ли, французском или русском. Двумя-тремя ее взглядами, перехваченными им случайно или подаренными ему ею, он жил потом весь день. И, просыпаясь утром, уже предчувствовал, предвкушал этот сладостный ожог души, как жаждет наркоман привычного зелья.