После завтрака — быстрого и мерзко полезного — гречневая каша, отварная говядина, простокваша, — пани Саломея начала упаковывать вещи, подгоняя заспанного Хвельку. Ему сколько бы ни удалось поспать, всегда было мало, так бы и не вылезал из постели. Разве что подкрепиться. Хвелька оправдывал свою медлительность больной печенью, а Лёдник объяснял прирожденной ленью, коя возникает от преимущества в организме флегмы. Но разгонять флегму Хвелька был согласен только горелицей, а этого безжалостный доктор не допускал, — мол, напьешься здесь — похмеляться будешь у праотца Авраама, так как печень посадил конкретно на службе у щедрого на выпивку бывшего хозяина.
Во время лекции по логике Прантиш на последней скамье аудитории выиграл у Недолужного в кости три шелега, за которые теоретически можно было бы приобрести трех профессоров Лёдников... Но и одного казалось слишком, чтобы он облез неровно, как говорит Недолужный. Временами Вырвич вспоминал своего отца, пьяницу и буяна на весь повет, и думал, что вряд ли он одобрил бы сыновьи занятия. Отец бы сидел сейчас не на лекции, а среди шляхтичей за поминальным столом и спорил, кто более достоин быть воеводой виленским, пан Михал Богинский или пан Кароль Радзивилл, а после спора на словах схватился бы за саблю. К досаде горожан, стычки между шляхтой, съехавшейся в Вильню, делались все более частыми и кровавыми, соответственно количеству выпитого вина. Вот и сегодня студенты передавали друг другу, какая страшная произошла вчера баталия прямо на площади перед ратушей — десять вояк погибло, а раненых так втрое больше. Среди последних — несколько горожан, которым не повезло проходить рядом. Эх, вот где настоящая жизнь, а не в этих аудиториях!
А потом Прантиш представлял, как он, опьяненный дурманом боя, умирает на виленской мостовой. И ради чего, получается, он отдал жизнь, кого защищал, кому показал героический пример?
...Упакованные сундуки стояли посреди комнаты. Лёдник взвешивал в руках тяжелый томик, взятый из «лишней» стопки, прикидывая, может, все-таки хоть его еще втиснуть в котомку.
Вдруг в ворота со всей дури громыхнули. Это уже напоминало древнегреческую комедию, в которой пьяные гости никак не могут разойтись по домам, кружат и все равно возвращаются к усталому и объеденному хозяину.
— Не шляхетский дом, а какая-то придорожная корчма! — раздраженно верещал Хвелька. — Вот у его мости пана Малаховского.
Но в ворота загрохотали так, будто кто-то напоил медовухой целое стадо зубров, и теперь они исступленно разбегаются и лупят рогами в дерево. Хвелька тихо пискнул и побежал прятаться.
— Стой! А ну-ка к тому окну, фузею бери! — скомандовал трусу Прантиш, который давно готовился серьезно встретить очередных нападающих, и полез на чердак, к амбразуре. Лёдник также схватил пистолеты. Во дворе Пифагор, похоже, вцепился кому-то в голень — так как послышался крик боли и визг бедной собаки, которой перепало за верность. Это был плохой знак, означало, что незваные гости перебрались через забор. И правда, грохнуло на этот раз прямо в двери дома. Голоса сливались в угрожающий гул. В окнах мелькали тусклые силуэты, что по одному переваливались через каменную ограду, — неужели открыли то место, которым пользовался для таких же целей сам Вырвич?
— Стойте, ваши мости! — звонко выкрикнул Прантиш в амбразуру. — Остановите наезд, или, видит святой Франтасий, угощу пулями!
В доказательство своих слов Прантиш выстрелил. Что-что, а стрелять он наловчился лучше Лёдника, фехтовальщика несчастного. Пуля должна была попасть в верхнюю часть ворот — ее послали не убивать, а попугать. Голоса на улице зазвучали громче. Прантиш еще раз выстрелил, и гости шарахнулись назад. Ничего, не сотня, и даже не дюжина. Пощиплем перья сизоворонкам. Но одна фигура отделилась от толпы и взбежала на крыльцо.
— Открывай, доктор! Имею вести о пани Агалинской и ее сыне! Ты знаешь, кто я! Я войду один, слово чести! Мне нужно только поговорить. Открывай!
Голос был в такой степени ярости, когда звучит на пределе отчаянного крика. Побледневший Лёдник застыл на месте, потом крикнул Прантишу:
— Отведи в дальнюю комнату Саломею. Запри и стереги. Быстрее! Залфейка, поверь, так нужно! Прошу тебя, сиди тихо, не подслушивай и не пробуй вмешаться!
Пани Лёдник хотела возразить, но что-то в голосе мужа было такое, что спорить не приходилось, — таким голосом доктор разговаривал во время сложных операций. Однако Вырвич, как только проверил, что пани Саломея в безопасности, бегом вернулся назад. Лёдник успел уже отпереть дверь.
В помещение ввалился широкоплечий шляхтич лет тридцати с красивым надменным лицом: синие глаза излучали презрение, светлые усы с рыжинкой воинственно топорщились. Но самое устрашающее — на пане была одежда альбанца, а за каждым из банды стояло их грозное братство во главе со всемогущим Пане Коханку. У альбанцев был даже свой внутренний суд — иных они не признавали. И за предательство могли осудить кого-то из своих на смерть — и тот должен был покорно принять это и драться на дуэли по очереди с каждым, пока не осуществится приговор.
Альбанец смотрел на профессора Виленской академии, как на вредную козявку, которую можно только брезгливо раздавить. Правая рука сжимала саблю так, что косточки на руке побелели. Нужно было быть Лёдником, чтобы при этом сохранять внешнее спокойствие.
— Чем обязан визиту в свой скромный дом ясновельможного пана Гервасия Агалинского?
Прантиш вздрогнул: вот оно что, это младший брат Лёдниковского кредитора! Кто бы мог подумать, что у красномордого толстяка такой воинственный брат! Хотя, если присмотреться, можно заметить фамильное сходство: рыжеватые волосы, широкие нервные ноздри, светлые глаза, в которых легко загорается огонек бешенства, упрямый раздвоенный подбородок.
— Скажи, Бутрим, как бы ты обошелся с человеком, который подло опозорил и уничтожил самое дорогое, что ты имел? — голос гостя был устрашающе тихим. О-ёй, спрятали мельницу за кустом. Вырвич осторожненько оголил саблю.
— Не знаю, о чем вы, ваша мость, — промолвил Лёдник. — Вы говорили, что у вас есть сведения о пани Агалинской.
Пан с ненавистью процедил сквозь зубы:
— Конечно, есть. Нет ясной пани Гелены уже на этом свете. Два дня, как нету.
Лёдник прерывисто вздохнул, будто ему пережало горло, помолчал, перекрестился.
— Как случилось это страшное несчастье?
Агалинский оскалил зубы в подобии улыбки.
— И ты еще спрашиваешь, мерзавец? Это же ты убил ее! Узнаешь?
И сыпнул на пол из кармана несколько разноцветных пузырьков — в такие Лёдник обычно разливал свои микстуры. Пана даже трясло от презрения и ненависти. Профессор выдержал его взгляд.
— Я никогда бы не причинил вреда пани. Я передавал ей лекарства от болезни сердца. Могу присягнуть, что они безопасные, могу сам выпить все, что осталось.
— Не сомневаюсь, что это были хорошие лекарства! — Агалинский, мягко ступая в желтых сафьяновых сапогах, прошел вокруг Лёдника, пренебрежительно разбрасывая ногами пузырьки. Вырвич внимательно следил за каждым его движением, чтобы не пропустить направленный в профессора сабельный удар.
— Конечно, ты старался угодить своей пани. Такой красивой, такой доброй. Такой доверчивой. Ты убил ее, когда соблазнил!
Выкрикнув последние слова со всей силой гнева, Агалинский толкнул профессора в грудь так, что тот, не сделав и попытки защититься, отлетел к столу, на котором от столкновения все попадало. Лёдник удрученно молчал, опустив взгляд. Вырвич тоже растерялся — здесь дело чести, вмешиваться неуместно. Меж тем Агалинский снова приблизился к Лёднику, не вынимая саблю из ножен.
— Что ты сделал с ней, проклятый ведьмак? Чем опоил? — вдруг пан всхлипнул, голос его задрожал от настоящего горя. — Я же на нее молился! Когда мой пан брат женился, я был не старше этого парня, — Агалинский кивнул в сторону Прантиша. — Я смотрел на свояченицу, как на Мадонну, прости меня Боже! Какую борьбу я вел с собой, чтобы отогнать греховные мечты, чтобы даже в мыслях не оскорбить святое таинство брака собственного брата. И мне не в чем себя упрекнуть! И тут появляешься ты, холоп, мерзкий чернокнижник, и склоняешь ее, свою пани, к смертному греху! И теперь наш шляхетский род воспитывает твоего выродка! Который носит наше имя!