Агалинский еще раз толкнул Лёдника. Тот глухо проговорил:
— Я был бы счастлив сам воспитывать его и дать ему свое имя.
— Мерзвец! — губы Агалинского кривились от презрения, а глаза побелели от гнева. — Ты смеешь ставить себя рядом с Геленой Агалинской из Агареничей! Мало тебе было всего этого — так надо появиться сейчас, ввалиться в опозоренный тобою дом, возиться с ребенком, слать свои паршивые бутылочки! Неужели ты думал, что моему брату не расскажут об этом? Не знаю, почему он до сих пор ни о чем не догадался, бедняга — доверчивая натура, да еще все время страдал глазами, не по твоей ли милости почти ничего не видел, иначе давно бы и сам убедился, что в его гнездо подкинули чужого птенца. Когда мой пан брат узнал о позоре — он пошел к жене. И никто не осудит его за гнев. Потому что свершился Божий суд — ее сердце не выдержало справедливых упреков.
Прантиш представил, какими могли быть те «упреки» от гневливого толстяка Агалинского, пьяного как извозчик. Вспомнил светлые прядки, что выбивались из прически пани Гелены, будто легкий дымок. Ее плавные движения, горделивую шею, горький рот.
— Думаешь, это все, что ты наделал? — пан Гервасий цедил слова сквозь зубы. — Мой благородный брат, увидев смерть преступной своей жены, в отчаянии пошел сообщить мне, что произошло, и попал в большую драку у ратуши, где проявил достойное рода Агалинских геройство, но был коварно убит. Конец славной шляхетской семьи из-за безродного похотливого слуги!
Агалинский страшно захохотал, и Прантиш на всякий случай подвинулся ближе со своей саблей.
— Я готов расплатиться с паном, как он пожелает. — глухо промолвил профессор, опустив голову. — Только пусть из-за того ужаса, что произошел, не страдает ребенок. Мальчик ни в чем не виноват. Стоит ли кричать всем о его происхождении и пятнать память пани Агалинской и вашего брата?
— В этом я с тобой соглашусь, паршивец, — проговорил гость. — Позор моего брата должен остаться тайной. Но я, как опекун своих племянников, позабочусь, чтобы твой выродок впредь жил в месте, которое больше соответствует его происхождению.
Губы Лёдника задрожали, но голос был ровным.
— Можете сделать со мной все что угодно, только не вымещайте гнев на ребенке.
— Значит, ты соглашаешься, чтобы я убил тебя выбранным мной способом? — весело-ненавидяще переспросил пан Гервасий.
— Да, ваша мость, — холодно ответил профессор. — Как и когда вам удобно.
Тут Вырвич не выдержал.
— Ваша мость пан Агалинский, вы имеете право на сатисфакцию, и никто вам в этом не возражает, но пан Лёдник — шляхтич, и вы должны вызвать его на дуэль. Свои оскорбления шляхтичи смывают с помощью сабли!
Агалинский взглянул на Прантиша, как собака на отруби.
— А ты кто?
— Прантасий Вырвич из Подневодья, герба Гиппоцентавр! Потомок Палемона! — с вызовом ответил Прантиш. Гость вежливо поклонился.
— В более приятных обстоятельствах сказал бы, что рад познакомиться с паном. Но сейчас приятностей быть не может. Паршивец Балтромей должен ответить за свое страшное преступление. Драться с ним? — альбанец фыркнул. — Чтобы я скрестил дедовскую саблю с саблей в руках холопа, слуги моего брата? Ни за что! Но кроме его мучительной смерти, иной расплаты я не приму. А я еще жалел его в свое время! Перед братом заступался — ученый человек, нельзя его мучить. Ну почему мой брат не сгноил тебя на цепи в подвале! — гость со свистом втянул воздух сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Прантиш не мог понять, почему пан Гервасий себя так сдерживает, — видно же, что в горячей воде купаный, да гнев сквозь уши выливается. Но у пана явно имелся какой-то план.
— Единственное, что ты, Балтромей, еще можешь сделать в своей поганой жизни, — решить судьбу младшего сына пани Гелены. На что ты готов ради того, чтобы эта судьба была приемлемой?
— На все! — твердо сказал Лёдник.
— Ну что же, тогда у меня есть для тебя задание. — пан Гервасий неспешно прошелся по комнате, потыкал носком сапога в сундук с книгами. — Съезжать собрались? Тогда меньше времени потратите на сборы. Завтра мы отправляемся за огненным мечом. И не делай вид, поганец, что чего-то не понимаешь и не знаешь. Приведешь меня к аглицкой пещере, найдем там что-то или нет, — я после возвращения навсегда забуду, что пан Александр Агалинский — не мой племянник, и позабочусь, чтобы никакие сплетни не портили ему жизнь. Он получит все, что должен получить наследник нашего славного рода. Даю слово. Я поеду с вами. И по дороге не пробуй от меня избавиться — если любишь сына. А ты должен присягнуть, что умрешь от моей руки, когда я посчитаю нужным.
— Шляхтичу не к лицу ремесло палача! Ваша мость должен вызвать пана Лёдника на дуэль! — в отчаянии кричал Прантиш, понимая, что его не услышат.
— Даю слово, клянусь перед Богом всемогущим и святыми угодниками отдать себя в руки вашей милости по первому требованию! — твердо вымолвил доктор и перекрестился.
Прантиш устало уселся на диван, чувствуя свою беспомощность. Конечно, Лёдник вел себя как единственно возможно для человека чести, но было во всем этом что-то очень неправильное. Искусственное. События напоминали пьесу Шекспира, современника доктора Ди, страстей и смертей было даже слишком. Но пан Агалинский приблизил свое лицо к лицу Лёдника, схватив того за ворот, и с жуткой улыбкой весомо и медленно проговорил:
— Ты думаешь, я дам тебе умереть легкой смертью? Ты — подлый холоп. И должен уйти как холоп. Я лично забью тебя плетью.
Лёдник не изменился в лице ни черточкой.
— Как будет угодно вашей милости.
На прощание пан Агалинский так наподдал ногою стопке книг, которые не поместились в сундук, что те разлетелись по комнате, будто хотели спрятаться.
Прантиш боялся глянуть на профессора, который в изнеможении уселся в кресло, а на его ссутуленных плечах будто лежала тяжесть небес. В конце концов, и на Прантише была вина — это же он вывернул деталь из Пандоры и тем лишил других возможности получить рисунок. А потом проговорился Богинской, что они с Лёдником сделались хранителями тайны.
— Ничего не говори Саломее. — хрипло промолвил привычную фразу Лёдник, медленно встал и, как слепой, двинулся в кабинет. Вырвич не решился его задерживать.
Когда доктор заперся в своем научном схроне и в своем горе, в доме установилась тишина, и она показалась Прантишу такой тяжелой, такой гнетущей, что он не выдержал и выбежал из профессорского дома, будто из проклятой пещеры, в которой только что обнаружилось логово дракона. Нужно было все спокойно обдумать. И пускай оконная ниша полуразрушенной стены старого замка — не лучшее укрытие от дождя и холода, но здесь были воля и уединение. Прантиш прислонился спиной к мокрым кирпичам и обхватил голову руками. Так, значит, всем нужно, чтобы профессор Лёдник поехал за каким-то изобретением древнего доктора. И российскому послу Репнину, и пану Каролю Радзивиллу, и князю Богинскому. Вопрос: откуда пан Кароль знает, что доктор почти раскрыл тайну Пандоры? Его посланцы выкрали Пандору, убедились, что она не работает. Значит, кто-то рассказал, что кукла перед этим все же нарисовала завещание аглицкого доктора. Ну не пан же Богинский проговорился Радзивиллам и не его сестра. А скорее всего, князь Николай Репнин провернул очередную дипломатическую операцию — нейтрализовать политические фигуры, поссорив их меж собою и подсунув вместо реальной и близкой фантастическую и недостижимую цель. Вырвич как наяву услышал голос генерала-фельдмаршала: «Советую вам подождать, мой пан, представьте только, как быстро и победно вы достигнете цели, если в ваших руках окажется всемогущее оружие! О вас сложат легенды! Все короли склонятся перед вами. Зачем же теперь тратить силы?»
А пока Радзивиллы и Богинские выжидают, можно укреплять своего кандидата на трон... А когда реликвия не достанется никому, опять же, можно втянуть претендентов в битву, намекнув, что соперник перехитрил, помешал... Еще бы киевского воеводу Потоцкого сюда приплел да коронного гетмана Броницкого, которые тоже на трон целятся. И не забыл заинтересовать оружием доктора Ди тех, кто ставит на сына Августа Саса. Пусть бы все вообще в Речи Посполитой подрались да перебили друг друга за тот дьявольский меч!