— Отпирай, мельник! Его мость пан Гервасий Агалинский приехал!
Та быстрота, с которой гости очутились во дворе, а потом в доме мельника, свидетельствовала, что пан Агалинский уважаем здесь не меньше водяного и в жертву может взять что угодно. Мельник, на удивление Прантиша, совсем не был богатырем с каменными плечами, предназначенными для переноски мешков. Он был невысокий, коренастый, перекошенный на одну сторону, с испуганным лицом и слегка прижмуренным глазом. Имел слишком длинные руки с огромными натруженными ладонями — казалось, в таких ладонях камень легко превратится в песок. Мельник двигался как-то неуклюже, а вот руки его будто жили особой жизнью, ловко помогая распрягать лошадей.
Странно, хотя колесо мельницы вращалось, ни одного воза с мешками во дворе не было. Вообще все вокруг как вымерло, хотя в выбитых колеях стояла вода, что значило: сюда еще недавно ездили.
В доме, пристроенном к мельнице, пахло не мукой и не хлебом, а травами. Совсем как в университетской аптеке.
— А то снадобье от головы еще есть? — ворчливо спросил мельника Американец, который сидел за столом, едва не припав к столешнице. Рыжеватый чуб пана прилип ко лбу, закрывая один глаз. Прантиш мстительно подумал, что навряд ли Лёдник сварит для Агалинского свой чудодейственный отвар для таких вот шляхетских хворей. Но мельник повернулся в сторону кухни и крикнул дрожащим, утомленным голосом:
— Саклета, принеси ясновельможным панам отвара от головной боли!
В кладовой что-то зашуршало, стало даже страшновато — что за существо там прячется, русалка али шишига? Из сумрака вышло вправду странноватое существо — худенькая отроковица с головой, замотанной белым платком так, что видны только опущенные глаза. Девица поставила перед паном Гервасием кувшинчик с ароматным напитком, и сразу шевельнулся, принюхался Лёдник: сам же травник. Пан Гервасий, расплескивая напиток, потому что руки заметно тряслись, жадно выпил. С облегчением отдышался.
— Мастерица ты, Саклета! Как тебя еще за колдовство не утопили? — Американец не заметил, что при этих словах отец и дочь вздрогнули. А вот Лёдник нахмурился и весомо промолвил профессорским тоном:
— Это всего только отвар коры белой вербы. Я сам такой готовлю. Я не ошибся, панна Саклета?
Девушка испуганно подняла глаза — будто сверкнул черный огонь, — покраснела и тихонько промолвила:
— Да, милостивый пан. А еще. Позволит ли ваша мость, хочу запарить снадобье для слуги, который болеет печенью. Ничего опасного. Осиновая кора, пырей и собачья мята. А то он так стонет. Слуга ваш.
— А крапиву? — сурово спросил доктор.
— Да, милостивый пан! И крапиву добавлю. И. equisetum arvense.
Последние слова на латыни мельникова дочка проговорила совсем тихо, снова понурив голову.
Доктор заинтересованно хмыкнул.
— Ну а хвощ полевой зачем? Он же от почек!
— А у сударя Хведара почки тоже не в порядке. — прошептала Саклета.
— Ну еще бы, столько горелочки высосать за свою недолгую жизнь, — проворчал Лёдник, внимательно изучая облик мельниковой дочери. И вдруг поднялся во весь свой немалый рост, выпрямился, будто готовился идти на лекцию.
— Ну что, показывайте мне свою лабораторию, коллега!
Девушка посмотрела на виленского профессора так благоговейно, будто тот спустился с облаков.
— У меня же так. Только травы.
— Ведьмочка она известная! — воскликнул Американец. — Она мне обещала плакун-травы достать, коя помогает по морю плавать!
— Нету такой травы, ваша мость! — с тихим отчаянием проговорила девица. — Это сказки!
— Вот высеку хорошенько, сразу сказка сделается явью! — рыкнул Агалинский, но нестрашно, видимо, ловил наслаждение от того, что перестала болеть голова. Девица упала на колени, сжав тонкие руки.
— Ваша мость. Милостивый пан. Я же только с молитвой. Никакого колдовства. Со святой Параскевой и Пантелеймоном-мучеником. — шептала ведьмарка, бросая на Лёдника умоляющие взгляды, будто призывала не верить злым словам. Прантиш, однако, вполне мог бы поверить, что дело нечистое. Дочь мельника не была похожей на обычную мужичку. Большие глаза, тонкие черты лица, узкие запястья. Совсем не красавица, так, воробышек, но что-то такое в ней есть. К тому же, похоже, грамотная и читала ученые книжки. Но когда девушка повернула голову к Лёднику, Прантиш вздрогнул: из-под белого платка, которым девушка упорно прикрывала лицо, показался уродливый ярко-красный нарост — будто пиявка, присосавшаяся к щеке, от подбородка до уголка глаза. «Ведьмарка», — пронизало холодом Прантиша, и все прогрессивные убеждения, воспитанные лично Лёдником и академической наукой, куда-то подевались, и захотелось просто по-детски скрестить пальцы от сглаза.
Лёдник между тем одним властным движением поднял девицу с пола и пошел с нею в кладовку. «Еще одна кукла-автомат с загадкой», — раздраженно подумал студиозус, знавший склонность Лёдника к «народным талантам». Доктор упорно занимался просвещением всяких подозрительных знахарей — говорил, нужно хотя бы немного уменьшить вред от суеверий и невежества. Читал бесплатные лекции шептухам-повитухам, раздавал лекарства, которые, возможно, выливались на землю за первым же углом.
Пан Агалинский потянулся, как сытый кот:
— Эй, Евхим, готовь постели! И какую-нибудь историю — перед сном послушать. Да пострашнее. У тебя же опыт отношений с нечистой силой богатый, правда? — И безразлично добавил, поглядывая, как испуганно кланяется перекошенный мельник: — Да что вы с Саклетой такие пугливые стали?
— Неспокойно у нас здесь, пане, — нерешительно пробормотал мельник, пряча глаза. — Люди у нас в лесу появились. Деревенских с толку сбивают. Слухи разные о нас с дочкой пошли.
— Что ты, черную корову под колесом мельницы утопил? — насмешливо спросил Американец. — Или с водяным такого пива наварил, что пеною пойму залило?
Мельник, однако, даже не пытался улыбаться, молча поставил перед гостями глиняную тарелку с мочеными яблоками и ушел готовить постели. Из кухни доносились голоса: низкий, требовательный — Лёдника, и тоненький — Саклеты, в котором все явней чувствовались нотки увлеченности, будто в лесном луче слетались танцевать нежные золотые бабочки. В разговоре начали встречаться латинские термины — профессор учил, как на языке науки называется та или иная трава, поправлял произношение мельниковой дочки, неизвестно где нахватавшейся медицинских знаний.
— Вот поганец, даже такого страшилища не пропустит, — сквозь зубы с ненавистью прошипел пан Агалинский. — Однажды я с росомахой встретился, черной такой, мохнатой, в волосах — дохлые рыбешки, так этот чернокнижник и на нее бы, наверно, позарился!
Прантиш почувствовал, как зашумело в ушах от гнева. Агалинский и до этого раздражал его, а тут. Пан Гервасий заметил гневный взгляд собеседника и тоже взъярился, как собака, которой в нос попала сосновая шишка:
— Пан не верит, что я встречал росомаху?
И потянулся в угол, где они сложили оружие. На минуту Прантишу страшно захотелось ответить дерзостью — слова так и жгли язык. Но проклятый доктор не напрасно столько лет боролся с огненным темпераментом своего ученика, поэтому вместо целиком шляхетского поступка — вскинуться и вызвать на дуэль, Прантиш подумал, что будет с пани Саломеей, с маленьким Алесем, с мельником и его дочерью, на глазах которых порешили их пана. О том, что пан может сам его убить, студиозус не задумывался ни на йоту.
— Слово шляхтича — закон, ваша мость, — наконец, уговорив себя, учтиво ответил студиозус. — Пусть пан расскажет о своей удивительной встрече с ужасной росомахой.
Американец подозрительно зыркнул на русого голубоглазого студиозуса и потянулся за своей записной книжкой. В кухне Лёдник читал мельниковой дочке с красным наростом на лице занудливую лекцию о гигиене и объяснял, какие средства ни в коем случае нельзя употреблять, хотя бы лечили ими бабушки-прабабушки. В боковой пристройке шуршал мельник, готовя покои для высоких гостей, храпели во все задвижки где-то в чулане кучер и Хвелька — чего ждать, пока паны наговорятся, так что не судьба была Хвельке отведать отвара Саклеты, занятой лекцией виленского профессора. И только мельница молчала. Ее колесо было остановлено волей временного хозяина, и между жерновами мучительно ждали смерти последние недомолотые зерна.