— Милейший и почтеннейший обвиняемый, — допрашивал он, — вы, конечно, Гигакса отравили?
— Нет, — засмеялся Трапс, — ничего подобного.
— Ну, скажем, застрелили.
— Тоже нет.
— Подстроили автомобильную катастрофу?
Взрыв смеха, защитник снова прошипел:
— Будьте настороже, это ловушка.
— Чепуха, господин прокурор, все, что вы сказали, — сплошная чепуха, — воскликнул Трапс задорно. — Гигакс умер от инфаркта, и это был уже не первый, первый был у него несколько лет назад, он должен был следить за собой, хоть он и изображал здорового человека, все же при любом волнении инфаркт мог повториться, это я знаю точно.
— Ага, и от кого именно?
— От его жены, господин прокурор.
— От его жены?
— Осторожнее, ради бога, — прошептал защитник.
«Шато пави» 1921 превзошел все ожидания. Трапс налил себе уже четвертый бокал, и Симона поставила возле него отдельную бутылку. Может быть, прокурор удивится — здесь генеральный представитель чокнулся со старым господином, — но, чтобы высокий суд не подумал, будто он что-то скрывает, он хочет сказать правду и на этом стоять, даже если защитник будет шипеть ему свое «осторожнее!». С госпожой Гигакс у него, собственно, кое-что было, ну да, старый гангстер часто бывал в отъезде и самым безобразным образом забывал о своей аппетитной женке, тогда он изредка выступал как утешитель, на тахте в квартире Гигакса, а иногда, позже, и в супружеской постели, как это случается в жизни.
При этих словах Трапса старики замерли, но потом сразу одновременно громко завизжали от удовольствия, и лысый, все время молчавший, закричал, подбросив в воздух свою белую гвоздику:
— Сознался! Сознался!
Только защитник в отчаянии бил себя кулаками в виски.
— Такая неосторожность! — воскликнул он. Его клиент обезумел, его словам просто нельзя верить, и тут Трапс с возмущением запротестовал, чем вызвал всеобщий восторг. Затем начались длинные прения между защитником и прокурором. Словесная перестрелка, полушутливая, полусерьезная дискуссия, сущности ее Трапс не понял: все вертелось вокруг слова dolus, значения которого генеральный представитель не знал. Спор становился все яростнее, громче, все непонятнее, вмешался судья, тоже разволновался, и если вначале Трапс еще старался прислушиваться, чтобы уловить, о чем все-таки идет спор, то потом он от этого отказался и с облегчением вздохнул, когда экономка подала сыры — камамбер, бри, эмментальский, грюер, тет де муан, лимбургский, горгонцола, — и решил: dolus так dolus, чокнулся с лысым, который по-прежнему хранил молчание и, кажется, тоже ничего не понимал, и набросился на еду, как вдруг прокурор снова обратился к нему.
— Господин Трапс, — спросил он, растрепанная львиная грива, багровое лицо, в левой руке монокль, — вы все еще дружите с госпожой Гигакс?
Все уставились на Трапса. Засунув в рот кусок хлеба с камамбером, он благодушно жевал. Затем отпил глоток «шато пави». Где-то тикали часы, из селения снова донеслись далекие звуки гармоники, мужское пение: «В трактире «Швейцарская шпага».
После смерти Гигакса, пояснил Трапс, он эту бабенку больше не навещал. Он не хочет, в конце концов, компрометировать честную вдову.
Это объяснение, к его удивлению, снова вызвало непонятное, таинственное веселье, стало еще оживленнее, прокурор закричал: «Dolo malo, dolo malo!», заревел греческие и латинские стихи, начал цитировать Шиллера и Гете, в то время как маленький судья задул все свечи, кроме одной, и стал при ее свете, громко мыча и фыркая, показывать руками на стене самые фантастические теневые картины — козы, летучие мыши, черти, лешие, — Пиле барабанил по столу так, что плясали стаканы, тарелки и блюда, и приговаривал:
— Пахнет смертным приговором, пахнет смертным приговором!
Только защитник не участвовал во всем этом. Он пододвинул Трапсу блюдо. Пусть угощается, они должны утешиться сыром, ничего другого не остается.
Подано «шато марго». С ним вернулось спокойствие. Все пристально смотрели на судью, который начал осторожно откупоривать бутылку (год 1914) каким-то особенным старомодным штопором, при помощи которого ему удалось вытянуть пробку из лежащей бутылки, не вынимая ее из плетенки, при этой процедуре все присутствующие затаили дыхание: пробку полагалось извлечь без единого повреждения, ведь она была единственным доказательством того, что это бутылка 1914 года, так как четыре десятилетия давно уничтожили этикетку. Пробка вышла не вся, остаток ее нужно было удалить очень осторожно, на пробке еще можно было прочесть год, ее передавали из рук в руки, нюхали, удивлялись и в конце концов вручили генеральному представителю на память о замечательном вечере, как сказал судья. Он пригубил вино, прищелкнул языком, наполнил рюмки, после чего все снова стали нюхать, потягивать, издавать восторженные восклицания, восхваляя щедрого хозяина. Каждому поднесли сыр, и судья предложил прокурору начать свою обвинительную речь. Тот потребовал, чтобы зажгли новые свечи, должно быть торжественно, благоговейно, необходима сосредоточенность, внутренняя собранность. Симона принесла свечи. Чувствовалось общее напряжение, генерального представителя все это начинало тревожить, его знобило. Но в то же время он находил свое приключение очаровательным и ни за что не согласился бы от него отказаться. Только его защитник был не слишком доволен.