Образованный Чугунков вспомнил:
— Тысяча и одна ночь…
Слива одобрительно кивнул:
— Ну… И пять лет. С заменой на штрафную роту.
Послюнявил бумажку: самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.
— Не пойму, — сказал Чугунков, — зачем нас заставили делать эти санки.
Слива предположил:
— Может, раненых вытаскивать.
Бывший шофер Жора не без логики заметил:
— Штрафная рота — это тебе не санитарный батальон.
— Тут дело серьезное, — сказал боец с интеллигентной внешностью. — Я сам видел. В роту целый ящик ручных фонариков принесли. Старшина получал.
— Смотри, — кивнул Слива, который был хрупок и тощ, — доступ к старшине имеет. Уж точно, в писаря тщится выйти.
— Ерундишь, — сказал Жора. — Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.
— Ясно. Тогда все ясно, — согласился Слива.
— Ничего вам, товарищи, не ясно, — интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было около пятидесяти, и выглядел он очень усталым. — До войны я был архивариусом при народном суде.
Чугунков присвистнул:
— Судья… Ну и дела…
— Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат — продукт варварства и дикости, — архивариус взял свои санки, еще не законченные, и переместился несколько поодаль.
Укрытая рощей каштана, среди которого, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен — на каждого человека изготовить одни санки.
— В этих местах и снег выпадает в январе — феврале. Да и то на две недели.
— Сдается мне, что салазки раньше потребуются.
Тоже правда. Спешку зря пороть не стали бы.
День уходил. Но солнце еще смотрело между гор. И в лесу было сыро и душно. Комары с тонкими, как иголки, крыльями беззвучно кружились в воздухе. Поблескивала паутина. Ее было много — и на кустах, и между деревьями…
— Вот бы у паука терпения подзанять, — пожелал бывший шофер Жора.
— Нашел кому завидовать, — возразил Слива.
— Я не завидую. Я бы в долг.
— Долги отдавать, не пировать. Расскажи лучше, за что попал?
— Я не попал. Я влип. Налетел по пьяной лавочке на каток. Машину разбил. А на морде ни одной царапины.
— Пустой ехал?
— Патроны вез.
И Жора разочарованно вздохнул. Нет. Он не раскисал так, как, например, архивариус, утопивший пушки, и полагал в первом же серьезном деле отличиться по-настоящему: или геройски погибнуть, или смыть пятно.
Когда он думал о серьезном деле, то понятию этому придавал несколько углубленный смысл, потому что уже сама борьба с нашествием была делом серьезным. Но как, допустим, в машине наряду с первой скоростью есть и третья, так и на фронте — одно серьезное дело другому не ровня. И если ты сидишь в обороне и шанс остаться в живых или умереть колеблется — пятьдесят на пятьдесят. То случаются и такие дела, когда цифровое соотношение бывает до жути страшным: девяносто девять против одного. Одного-единственного шанса выжить. И если штрафная рота попала в такое дело и с честью выполнила его, тогда всем — и живым, и мертвым — прощаются провинности, ибо произошло самое чистое искупление — через смерть.
Интервалы между шеренгами были больше обычного. Каждый нес санки. И они торчали над касками, словно рога. Широкая спина Чугункова раскачивалась перед Жорой, будто телега на ухабах. И скатка очень походила на хомут. Это сравнение лезло в голову, и бывший шофер злился — такая же скатка, может только меньше потертая, ехала и на нем; но правды ради не следовало забывать, что именно на скатке лежали санки и полозье не резало плечо.
Чугунков шел твердо и размашисто. Мелкий Слива едва поспевал за ним, мельтеша короткими, как обрубки, ногами. Отставать было нельзя. Дорога в гору карабкалась узкая. Глина, песчаник. И рота двигалась по двое, растянувшись точно оброненный клубок.
Все молчали. Даже Слива не болтал языком… Лицо архивариуса было мокрым от пота. И он глядел вниз, где камни шевелились под ногами, иногда скатывались с дороги и шуршали в цепком кустарнике, словно змеи. Гора, разворачиваясь, отступала назад. Но впереди вырастала новая. А за ней в расплывчатой дымке темнели другие вершины, лобастые и суровые.
Жора обожал дороги. Ему редко приходилось одолевать их пешком, но, сидя за баранкой, он смотрел в ветровое стекло, словно на экран, не задумываясь над тем, что видит, и не запоминая отдельных красот. Он воспринимал все сразу, как подарок.