— Мудрость на всех одна, на все живое…
Она глубоко вдыхала воздух и ступала дальше — сухопарая, высокая, не сгорбленная годами…
Я был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняка попросила меня юная полячка.
Они вселились к нам в дом меньше года назад, в порядке уплотнения. И мы отдали им две маленькие смежные комнаты. А сами теперь занимали одну большую, которую мать называла залом, и меньшую с окном во всю стену, выходившим в сторону моря. Правда, море было далеко: опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое. Я привык видеть море и небо вместе. А Ванда не привыкла. Она таращила свои удивительные глаза и все пыталась выяснить: сколько до моря километров.
— Двадцать минут ходьбы быстрым шагом, — отвечал я. — А если медленным, то тридцать.
— Сколько шагов ты делаешь в минуту, когда идешь быстро?
— Не знаю.
— А когда идешь медленно?
— Не знаю.
— Нужно посчитать.
Но я ленился считать.
Беатина Казимировна Ковальская с дочерью Вандой приехали к нам из Львова. Я не знаю, где они скитались, когда Львов взяли немцы. Но приехали они к нам уже в октябре. И мы обрывали виноград, который Ванда ела много и аппетитно.
Они были настоящими поляками. И мать, и отец, и дочка. Но все отлично знали русский язык, потому что Беатина Казимировна была специалистом по истории русской литературы. Отец Ванды служил командиром в Красной Армии. Я забыл, как его звали, ибо видел отца Ванды только один раз, когда он приезжал за ней на Пасеку.
Вещей они привезли совсем мало: два или три чемодана и постель. Но Ванда одевалась лучше всех девчонок на нашей улице. И ей все очень шло, потому что она была ладной и красивой, как взрослая.
Город еще бомбили редко. Но к запахам осени уже прибавился новый запах. Он был въедливый и стойкий. Им пахло все — и дом, и виноградные листья, и хлебные карточки, и даже голубые банты, вплетенные в косички Ванды. Это был запах пороха.
Немного позднее пришла гарь. Бомба нырнула в круглое, как консервная банка, хранилище нефтеперегонного завода. И черная борода дыма заслонила полгорода. И немцы пользовались этой завесой. Их тусклые самолеты кувыркались в небе, словно дельфины. А бомбы, отделявшиеся от самолетов, вначале были похожи на маленьких мушек, потом увеличивались, потом их обгонял свист. И тогда я закрывал глаза…
Итак, Ванда жила в нашем доме уже больше месяца, мы ходили в одну школу и даже в один класс. Но мне тогда нравилась одна девочка, которая уехала в Архангельск. И я скучал и не замечал других девчонок. Но Ванда не знала этого и думала, что я обижаюсь на нее из-за «уплотнения». И смотрела на меня холодно и гордо.
Она теперь всегда играла на лавочке между двумя кустами жасмина. Раньше это была моя лавочка. Но она торчала из земли возле крыльца Ковальских, и мне неудобно было приходить туда. Тем более что с Вандой мы почти не разговаривали, а после одного случая даже перестали здороваться.
Случай был такой. Конечно, глупый. И, конечно, очень обидный для Ванды. Рядом с нами жил Витька Красинин. Года на три младше меня. Значит, ему было лет семь или восемь. Не помню, учился он уже или нет. И этот Витька подошел к скамейке, где Ванда играла, расставив на кирпиче маленькую игрушечную посуду: белые чашечки с голубыми цветочками, блюдечки. Витька подошел и помочился на посуду. Ванда от изумления не могла произнести ни слова. Потом с ней случилась истерика. И Беатина Казимировна бегала к деду Красинину жаловаться на Витьку. Дед грозно звал внука домой, а Витька прятался за забором и показывал деду кукиш.
Ванда сразу решила, что это я подговорил Витьку. Впрочем, это не совсем так. Витька и сам был превосходным выдумщиком. Я просто поддержал его. Или, образно говоря, благословил…
Когда Витька окроплял посуду Ванды, мы с мальчишками хохотали, как припадочные. Если не путаю, я даже упал на землю и катался по траве, держась за живот.
Вскоре, кажется в ноябре, пятую школу, где мы учились, заняли под госпиталь. Говорили, что на месяц, самое большое на два. Однако наши каникулы затянулись до осени 1943 года.
Я все дни, с утра до вечера, болтался на улице и во дворе. Ванда тоже появлялась в саду, читала на скамейке под жасмином. Как-то раз она вышла за калитку и долго-долго смотрела на море. Я сидел под акацией и от нечего делать ковырял напильником трухлявый ствол.
Вдруг Ванда обратилась ко мне. Без улыбки, но вежливо:
— Степан, проводи меня к морю. Одна я долго буду искать дорогу. Вдвоем быстрее. И мама может не заметить мое отсутствие.