Ванда увидела меня, когда я вылезал из подвала.
— Что там делал? — поинтересовалась она.
— Искал напильник, — ответил я первое, что пришло в голову.
— Только испачкался.
А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и неизменным бантом — сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.
— Угадай, что за ключ?
Я был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала меня в подвале, поэтому раздраженно ответил:
— От уборной!
— Глупо! — вспыхнула Ванда.
— Пани… — усмехнулся я.
Она понурила голову, пошла, села на лавочку. Я повертелся немного возле подвала. Выглянул за калитку. На улице никого нет. Потом мне стало жаль Ванду, я пришел к ней и сказал:
— Согласен с тобой. Извини…
Ванда укоризненно посмотрела на меня. Тихо призналась:
— Я так расстроилась.
— Невыдержанный, — пояснил я. — Другой раз скажу что-нибудь, а уж потом подумаю.
— Так же нельзя, — перепугалась Ванда.
— Думаешь, можно? Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг верно: Любка меня психом называет.
— Не торопись. Зачем, как пулемет, тарахтишь? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.
— И сейчас не понимаешь?
— Привыкла.
— Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков.
— Конечно.
Было часов десять утра. Но небо хмурилось. И солнце точно состязалось с облаками. Порой опережало их, и тогда четкие тени ложились к нам под ноги; но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.
— Этот ключ оставила тетя Ляля, — сказала Ванда. — Она разрешила мне приходить к ней в дом, играть на пианино.
— Эвакуировалась?
— В Сочи.
Тетя Лядя помнится мне маленькой, круглой, пожилой женщиной, которая одно время учила и меня, и Ванду, и еще много других ребят игре на пианино. Я около года учил нотную грамоту. И даже однажды выступал в Доме пионеров, исполнял что-то в четыре руки с какой-то малокровной девчонкой.
Жила тетя Ляля рядом с бабкой Кочанихой в небольшом зеленом домике при саде, в котором росло очень много низких вишен. Тетя Ляля, судя по всему, происходила из старой интеллигентной семьи. Она понимала толк в манерах и воспитании. И наговорила Беатине Казимировне много лестного о Ванде, и я лично слышал, как она сказала, что Ванда ведет себя, словно маленькая леди.
Еще запомнились мне альбомы с фотографиями. Эти альбомы принадлежали рано умершему мужу тети Ляли, о котором она всегда говорила с большим почтением.
Тетя Ляля относилась к нам хорошо, ибо боготворила Ванду, а меня считала мальчиком сносным. Так и говорила:
— Без способностей. Но не самый плохой на этой улице.
Я понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы я тоже пошел.
— Ванда, если у тебя есть желание постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но лично я к ним и не притронусь.
— Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам. У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.
— Она будет ругаться.
— Откуда она узнает?
Ванда вскочила со скамейки:
— Я только принесу свои ноты.
— Зачем они?
— А мама?
Она вернулась с черной папкой, которую держала за длинные шелковистые шнурки.
Беатина Казимировна высунулась из окна, прикрытого тонкой ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски.
Ванда с нарочитой вежливостью кивнула головой.
Я спросил:
— Мать чем-то недовольна?
— Она сказала, если будет тревога, чтобы мы быстрей запирали, дверь и спешили в щель.
Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А сам домик был зеленым и казался игрушечным. На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что я написал пальцем на крышке, было можно.
Я посмотрел на Ванду. Она вытянула мизинец и быстро закончила: ДРУЖБА.
Кажется, у меня порозовели уши, во всяком случае, у нее порозовели точно. Не вытирая пыль, Вапда осторожно подняла крышку, села на круглый вертящийся стул и заиграла несложную гамму.