— Зачем вы их срываете? — спросил я. — Все равно продавать-то некому. А съесть не съедите…
— Блин не клин, брюхо не расколет, — ответил Красинин.
Тогда я сказал:
— А вы бы не стали разряжать бомбы.
— Точно. Ни на какие деньги…
— Струсил бы.
Он посмотрел на меня сверху вниз, стоя на лестнице. Повесил солдатский котелок на ветку. Внятно сказал:
— Пошел вон, сопляк.
И вдруг не выдержал, заорал:
— Витька! Ступай в дом!
Он не хотел, чтобы Витька играл с нами. Может, рассчитывал, что, заняв город, немцы обязательно повесят и меня, и Ванду, и Любку, потому что наши отцы офицеры.
Ванда шепнула:
— Уходит.
Пыхтя самокруткой, Красинин шел садом, направляясь к своему дому, стоявшему за отгородкой.
Граната, завернутая в виноградные листья, лежала возле скамейки. Запал я держал в нагрудном кармане куртки. В последний момент решил снять чехол с гранаты, чтобы осколки не поразили нас. Но чехол снимался туго. А Ванда торопила. И я не вытерпел и грубо сказал ей:
— Помолчи.
Затаив обиду, она нахмурилась, но не ушла домой. Она думала, что я попрошу прощения. И я, конечно бы, извинился, если бы в спешке не забыл это сделать.
Мы пришли к крестовине, где сходились четыре забора, перелезли в покинутый соседский сад. Я сказал Ванде:
— Ложись.
Она легла лицом вниз, возле самого забора. Я вставил запал, повернул ручку гранаты вправо, резко бросил ее. И слышал, как она щелкнула. Я упал рядом с Вандой и даже успел положить ей руку на спину, когда раздался взрыв.
Буквально в ту же секунду мы услышали голос Беатины Казимировны:
— Ванда!
Тишина после взрыва. И затем испуганно:
— Ванда!!! Ванда!
Она видела, как мы перелезали через забор.
— Что вы там делали?
— Играли, — растерянно сказала Ванда.
Беатина Казимировна смотрела на дочь в упор. Я прислушивался к тому, что происходит во дворе Красининых. У них в доме хлопали двери.
Красинин что-то сказал. Невестка громко добавила, она вообще была горластая тетенька:
— Да и тревогу объявить проспали. Я и свиста не слышала.
Красинин заметил:
— Видать, разведчик. Сбросил и улетел.
Невестка ужаснулась:
— Еще бы пятнадцать метров — и в дом.
— Все тридцать будет…
— К Красининым бомба упала, — сказал я Беатине Казимировне.
Она взглянула на меня чуждо, ничего не ответила. Кинула Ванде:
— Иди в комнату!
Витька подошел к забору, радостно сказал:
— Степан! Слышь, Степан… К нам бомба упала. Все дрова дедушкины разнесла.
— Повезло, — сказал я.
Витька кивнул:
— Конечно.
— Могла бы и в дом.
— Фи! У нас крыша железная.
Я пришел домой. Сквозь стены все было слышно. Но там разговаривали по-польски. И я понял лишь, что Ванде очень обидно и она горько плачет.
Поздно, когда я уже лежал в кровати, Беатина Казимировна приходила к моей матери. Они о чем-то шептались в первой комнате.
Не спалось. Ветхие, рассохшие ставни были размалеваны рассветом: на каждой ставне по шесть узких вертикальных поло-сок — оттенков мыльного пузыря. Когда я поворачивал голову, полоски смещались вправо или влево, или исчезали совсем. В непроветренной комнате пахло одеялами и простынями. Было еще темновато. И Любка сопела, уткнувшись в подушку.
Я спустил босые ноги на пол, холодный и гладкий, и с удовольствием прошлепал в первую комнату, которая одновременно служила нам кухней и спальней для матери.
— Разведи примус, — сказала мать. Она никогда не говорила: зажги примус, протопи печь. «Разведи» было ее обычным словом в сходных случаях.
Мать чистила картошку. У нас в семье все любили картошку, особенно жареную. Большие, как кулак, клубни выглядывали из миски, заполненной водой.
Крыльцо было влажным от утренней росы и не очень белым. Поднявшись на носках, я достал кисть винограда, прохладную и матовую, и принялся есть виноград, выплевывая шкурки. Дворняжка Чушка преданно смотрела на меня и не гремела цепью, а сидела смирно и заглядывала мне в рот такими умными глазами, словно просила винограда. Сунув ноги в сандалии, я сбежал по ступенькам, показал Чушке язык, она ответила мне тем же и приветливо забила хвостом о землю. Я расстегнул ошейник. Чушка взвизгнула, метнулась по саду. Видимо, псине осточертело сидеть на цепи под сливой.
Почтовый ящик висел у калитки. Покосившийся, дырявый. Письма размокали в нем, когда шли дожди. Я заглянул в ящик, хотя точно знал, что там ничего нет, потому что проверял его содержимое вчера вечером. А почту теперь приносили раз в три-четыре дня.