– Так и должно было случиться. Другого я не ожидал.
– Ты ведь хорошо понимаешь…
– Да, да, я понимаю, уж не считаешь ли ты меня безумцем или завистником? Я все понимаю и желаю вам счастья… Сам уж я не смогу быть счастлив…
– Ради бога, Хоакин, только не об этом…
– Ладно, поставим точку. Сделай Елену счастливой, и пусть она сделает счастливым тебя. Я вам уже простил…
– Правда?
– Святая правда. Хочу вас простить. Попробую как-нибудь устроить свою жизнь иначе.
– А если я отважусь пригласить тебя на свадьбу от своего…
– И от ее имени, не правда ли?
– Да, и от ее тоже.
– Понимаю. Я приду умножить ваше счастье. Приду непременно.
В день свадьбы Хоакин прислал Авелю в подарок пару великолепных пистолетов с богатой золотой насечкой. Прислал как художнику.
– Он прислал их для того, чтобы ты мог пристрелить меня, когда я тебе надоем, – заметила Елена будущему своему супругу.
– Что ты говоришь, Елена?
– Кто разгадает его мысли! Он всю жизнь что-то замышляет…
«В дни, которые последовали за днем, когда он сообщил о женитьбе, – записал в своей «Исповеди» Хоакин, – я себя чувствовал так, словно душа моя превратилась в лед. И лед сковывал сердце. Меня сжигали языки ледяного пламени. Я с трудом дышал. Ненависть, холодная ненависть к Елене и в особенности к Авелю каменила меня, холодная ненависть, корни которой обвивали мою душу. Она выросла во мне, эта ненависть, как злой плевел, и корни ее оплели мою душу. Но нет, даже не плевелом была она во мне: она вошла в мою душу, холодная и огромная, как айсберг, или, вернее, моя душа вмерзла в этот айсберг ненависти. И был тот айсберг настолько кристально чистым, что я видел все сквозь его жуткую прозрачность. Я полностью, например, сознавал, что по-своему они совершенно правы, в том смысле по крайней мере, в каком люди понимают свою правоту; я понимал, что никаких прав на нее не имел; что не позволено и невозможно силой расположить к себе женщину; что раз они любят друг друга, они должны пожениться. Но в то же время я очень хорошо ощущал, что это именно я их подвигнул не только на знакомство, но и на любовь; что именно презрение ко мне толкнуло их в объятия друг друга, что решение Елены во многом объяснялось желанием заставить меня пояриться и пострадать, вызвать во мне зависть, унизить меня до Авеля – до удивительного его эгоизма, который никогда не позволял ему взволноваться чужими страданиями. Непроизвольно п незаметно для самого себя он просто не отдавал себе отчета в том, что существовали другие люди. Все мы существовали для него в лучшем случае на правах модели. Он даже и ненавидеть-то не умел – настолько был полон самим собой.
На свадьбе душу мою сжигала ненависть, сердце обратилось в лед, да и весь я был охвачен смертельным страхом в ожидании, что, услышав «да» новобрачных, лед расколется на тысячу кусков, сердце мое разорвется к я паду мертвым или сойду с ума. Я шел на свадьбу, как осужденный – на эшафот. И то, что там произошло со мной, было ужаснее самой смерти; нет, лучше, куда лучше было бы умереть!
Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок – ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, – пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. «Спасибо», – сказала она. Для меня это звучало как «бедный Хоакин!». Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. «Я ценю твою жертву», – продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. «Нет, жертва тут ни при чем, – ответил я, – я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату». Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.
Церемония приближалась к фатальному моменту, п я считал секунды. «Сейчас для меня все кончится», – говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые «да» – ее и его. Произнося «да», она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. «Но ведь я жив!» – «подумал я.
Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие – справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения – в утешении я не нуждался, да и не желал его, – но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения, должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку «Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!»