— Ты опять впадаешь в национал-романтизм. Это действия правительства, а не народа. Кстати, ты не ответил на мой вопрос, — отрезал гость. — Таки при Ельцине великорусский народ стал, наконец, счастливым?
— Ну, в общем, нет… — промямлил хозяин кабинета. — Бедность, пьянство, вымирание… безработица. Русские девки на Крещатике — тоже реальность… И всё-таки у них есть независимое государство. Которое мы сейчас собираемся — давайте уж честно — аннексировать. Силой присоединить к Украине. И опять назвать всё это «Союзом». И начать строить светлое будущее. На русских костях… Я, наверное, слишком пафосен, да? Но в последнее время я об этом стал задумываться. Серьёзно задумываться. И если бы не этот кошмарный режим, не эти репрессии, не эта ложь с экранов, не эта кошмарная бедность… Деньги есть только у причастных к трубе. Знаешь, сколько сейчас стоит однокомнатная московская квартира на окраине?
— Нет, — вошедший всё смотрел на проспект.
— Иногда — несколько сотен долларов. Редко тысяча. Московская кварплата, свет, вода — всё это людям не по карману. Особенно старикам тяжело… Это бывает так: сытые, мордатые менты вышвыривают стариков из квартир, а вслед кидают вещи. Называется «свободный рынок». И я должен подписывать указы, которые всё это…
— Ты мечешься, Серёжа. Ты очень мечешься, — констатировал гость. — Скажи: ты получил инструкции?
— Да, — ответил хозяин кабинета.
— Ты в состоянии выполнить задание?
— Да, — это было произнесено после небольшого колебания. — Да.
— А себя не жалко? — гость отвернулся от окна, и посмотрел в лицо Кириенко. Тот выдержал его взгляд.
— Жалко. Очень. Народ жалко. Русский народ. Доволен?
— Значит, себя не жалко?
— Нет, не жалко. Страшно — да, это есть. Но не жалко. Чего меня жалеть-то? Да на месте любого русского мужика я бы себя пристрелил. Как бешеную собаку. За то, что я сделаю с его страной. Которая никогда не была его, понимаешь? Его, этого самого русского мужичка. Не была, факт. А теперь уже никогда не будет…
— Понятно, — ответил гость. — Думаю, что с тобой всё в порядке.
— Тебя за этим послали? — зло спросил хозяин кабинета. — Выяснить, каково у меня на душе? Плохо у меня на душе, если это интересует лично товарища Рабиновича. Плохо и скверно.
— Это хорошо, что тебе плохо, — неожиданно мягко сказал гость. — Это правильно, что тебе плохо. Потому что… если бы ты бодро отрапортовал, что, дескать, всё в порядке, и ты готов… Рабинович, наверное, снял бы тебя с этого задания.
— В смысле снял?
— В том самом смысле, — гость улыбнулся. В свете ночных огней блеснули железные зубы. Кириенко знал, что Вадим потерял свои клыки в российской тюрьме, куда попал якобы за хулиганство, но просидел там четыре года: сроки ему набавляли «за поведение».
— То есть ты был послан меня убить. Если я откажусь выполнять планы Рабиновича. Делать России дефолт. Так вот, я…
— Стоп, стоп, угомонись, я не про то, — гость развёл руками. Снова блеснуло железо во рту. — Убить, не убить… Мы же фактически собираемся убить Россию. Ну пусть не Россию, а Российскую Федерацию. Ну пусть не убить — оглушить. Оглушить дубиной из-за угла. Для её же пользы, разумеется. При этом сколько-то этих несчастных великорусских стариков умрёт от голода… Хорошо хоть, не от холода. Холод — это очень плохо… сам знаю.
— Да, сейчас тепло, — Кириенко поёжился. — Не могу привыкнуть к московскому климату. Даже когда здесь жарко — мне холодно. Тепло бывает в Киеве… Эх, сейчас бы погулять по Крещатику, как тогда, помнишь?
— Мы ещё пройдёмся по Крещатику, Киря, — гость назвал хозяина его старым школьным прозвищем. — Ты сделаешь дефолт. Российская экономика рухнет. Через несколько месяцев, когда американские кредиты у них кончатся, в Москву придём мы. И у нас снова будет Союз.
— Империя, — добавил зачем-то хозяин кабинета. — Империя, — ещё раз повторил он. Слово застряло в застоявшемся воздухе.
— Хорошо. Пусть империя, — Вадим провёл пальцем по губе, приглаживая усы. — Дугин тоже говорит об империи. Кстати, ты не знаешь, где его держат?
— После побега Лимонова их всех перевели во вторую спецтюрьму. Дугина, Проханова, Алксниса… Впрочем, нет. Кажется, Алкснис уже всё.
— Его убили?
— Не знаю. Наверное.
— Он же был совершенно безопасен! Он ведь типичный правозащитник!
— В общем, да, — нехотя сказал Кириенко. — Кабинетный человек, занимался бумажками. Но я его за что-то любил. Наверное, за человечность. Помнишь, как он говорил: «Когда мы объединимся, я сам буду защищать Ельцина и Руцкого, требовать честного суда над ними…»
— Ага. А наш комсомолец Корчинский ему пообещал, что тогда он его посадит в хорошую украинскую тюрьму, где кормят салом и горохом…
— А помнишь, как он на митинге не смог подойти к трибуне, потому что извинялся?
Друзья взглянули друг на друга и заулыбались.
— Да, было дело… Дугин потом говорил…
— Ну, нашёл кого вспомнить! Дугин собирал площади… Помнишь его речь в Киеве, в российский день независимости? Когда он требовал от всех правительств стран СНГ объявить национальный траур? Это было сильно. Все просто плакали.
— Помню. Ещё бы. Кстати, кассеты с речами Дугина в Москве есть. На чёрном рынке. Недёшево, кстати, стоят. И за это ещё можно получить по шапке. Так-то.
— Ну, это всегда было… Красиво говорит, чертяка! То-то Ельцин его так не любит. Сам-то, небось, двух слов связать не может… — Вадим заметно оживился, оттаял, и теперь был не прочь поболтать.
Внезапно на столе Кириенко зазвонил чёрный телефон без диска. Тот поднял трубку, с минуту слушал, потом швырнул её на рычаг.
— Так. У нас новости. Политзаключённый номер один…
— Дугин? — оживился гость.
— Проханов. Проханов бежал. Из спецтюрьмы. Я должен срочно быть на совещании.