— Как же, потом мы орден за то получили, а у твоего отца до сих пор спина болит, на деревянных полатях спит. До свиданья.
— Не твоё дело, на чём мой отец спит.
— Что не моё дело?
— Болит у моего отца спина или не болит.
— А что же ты сам вспомнил про это?
— Вспомнить не мешает. До свиданья.
— Ну так этот разговор тоже иногда вспоминай. До свиданья.
— И вспомню. До свиданья.
— Вот, вот, не забывай.
— А помнишь, как раз будто бы из центра человек приехал и будто бы у вас дома ничего не было, пришли, нашу свинью — мы её только что прирезали, — помнишь, как нашу свинью унесли?
— Помню, и как через два дня после этого вам копчёного окорока дали, тоже помню.
— Помни-помни и ещё помни, что нам кожа тоже была нужна, семеро босых детей сидело дома, ежели нам надо было коптить, мы бы сами закоптили, понятно? Мы и сами умеем коптить.
— Я копчу, ты коптишь, он коптит, мы коптим, они коптят, у тебя в кармане диплом, дальше?
— Матери официальное пособие выписали, а вслед кричите — крольчиха.
— В год одного, а то и двух приносит, как же её ещё называть прикажете? Вот, говорят, ещё одного сообразила — сколько же это вас, выходит, стало?
— Одиннадцать… Девочка или мальчик?.. Санасар, мальчик или девочка? Санасар…
— Говорят, родился, смешался с остальными, косой Егиш никак не разберёт, который новорождённый.
— Как мать?..
Моя ленивая, мягкая мать с тайной улыбкой — фальшивый вздох и тайная улыбка, нарочитая сердитость и улыбка: «Ну я тебя проучу, бессовестный, ох, извели меня, измучили, пол-яйца ты возьми, пол — ты, идите на улицу. Грант книгу читает… Ш-ш-ш… вот идёт ваш отец… ваш маршал отец идёт, что-то несёт. Араик, беги навстречу… Грант, химия осталась… Ваш маршал отец вагоны с добром из Германии привёз, в вагонах два кило сыру оказалось, что будем завтра есть, муженёк?» — «Про зовтро — зовтро подомоем…» — «Ну не муж, не муж — маршал, а не муж…»
— Санасар, — заорал я в трубку, — лошадь или ещё что… целый месяц с поля не уйду, косить буду!..
— А что выругал?
— Извини.
— Сначала ругаешься, потом прощения просишь.
— Да ведь со вчерашнего дня тут торчу.
— Я, что ли, тебя туда забросил, сам торчишь и сам на меня обижаешься!
— Да я, что лошадь не даёшь, обижаюсь.
— А-а-а, ну обижайся, обижайся, сколько влезет обижайся.
— Ну хорошо, не обижаюсь, Санасар.
— Правильно делаешь, что не обижаешься.
— Санасар…
— Ты что, спятил, кто тебе лошадь сейчас даст, август на дворе…
— Ну так и твой август, и твою лошадь, и твою мать, и эти мои корзины, и эту станцию… какой ты человек после этого!
— Как-как? Кричишь, не слышно…
— Кто кричит?
— Не слышу…
— А я тебя почему так хорошо слышу?
— Не слышу, придёшь, в селе поговорим.
— Лошадь пошли, как же я в село приду?
— А, лошадь… лошади не будет. До свиданья.
— До свиданья, Санасар, попомню я тебе это.
— До свёдоньё, Соносор, попомню я тёбё ото…
— Чего?.. Слушай… Да ты шут, оказывается! Тебе село доверили…
— Чого… слошой, до то шот, тёбё село довёрили…
— Тьфу ты!..
— А что же, раз уж председатель, так и пошутить нельзя?
— Два дня тут торчу, Санасар.
— Сочувствую.
— Машина под тобой, любая лошадь в любую минуту, чего тебе сочувствовать.
— Бедный ребёночек на станции, с косой в руках, солнце печёт, тени нет, воды нет, дождь должен пойти — ноги у него болят, и волк вон идёт, не знает, носки над костром мокрые посушить или волка отогнать, бедный ребёночек…
— Ня знаят, наски макрыи пасушить или валка атагнать…
— Не зноет, носки мокрые сошить олё волко отогноть…
— Мацун атнёс — прядсадателям стал, хатяли снять — масла атнёс, да сях пар прядсядатяль, ракаважу…
— Мосло пронёс, сом съел, мосло съел — но глоза нолёг, но глоза нолёг — профессором стол, профессором стол — но стонцию приехал, роковожу — не подчинёются…
— Нет, — заорал я, — хватит, я у тебя лошадь прошу, сам руководи кем хочешь, а мне лошадь пришли!
— А я не через масло председателем стал, да будет вам известно, товарищ Карян.
— Ну ладно, Санасар.
— Пожалуйста, пожалуйста, ничего.
— Извини, что время отнял.
— Ничего, не беспокойся, побалакали.
— Но то, что ты делаешь, не по-человечески.
— Тут этого товару нету, привези с собой немножечко со станции.
— Лошадь пришли — привезу…
Чёрт побери, я то окрылялся, то снова падал духом, он делался для меня то богом, то скотиной, то богом, то скотиной, богом — скотиной… и никак я не мог в эту минуту понять, что он не бог и не скотина — просто человек. В Цмакуте ливень льёт, люди уселись, сонные, за карты или за домино или просто шутят, перекидываются словом, газетку почитывают или расселись вокруг телефона, молчат. Молния разбивается в соседних горах, и, подрёмывая, они вспоминают, как в том году молния убила буйвола Лачина возле Белого родника, а в прошлом или позапрошлом году унесла Ашотову жену Розу и что новая жена Ашота за ребятами лучше старой смотрит, и как женщина она тоже лучше. По поводу громоотводов надо пожаловаться в министерство, а может, не имеет смысла? Говорят, в газете про это статью напечатали — в селе кто-то читал, — кто читал? Господи, конечно, можно не то что в министерство, можно и в Москву написать, но куда ты их приткнёшь, эти громоотводы; говорят, в горах бьёт, настигает, ну да, в горах тоже случается, но ведь в тот раз сына Есаи в овраге убило, под ивой?
— Ну-ка взгляни там — посмотри, река раздалась? — спросил Санасар.
Река была бурая, бежала, захлёбываясь своей водой, билась о берега. Гуси в ней больше не плавали, под мостом не было видно старой автомобильной покрышки и бочки из-под мазута. Речка бушевала — ещё немножко, и она снесла бы выстроившиеся в ряд деревянные уборные начальника станции, телефонистки, милиционера, стрелочника, уборщицы, директора школы, учителей.