— Ты не Дошоян, но, пожалуйста, прошу тебя. — Этот человек потянул за собой лошадь Месропа, перешагнул каменную изгородь и дёрнул поводья. — Во времена царя Николая ваш сад, кажется, был — милости просим.
Со старого абрикосового дерева свисала туша овцы, пахло шашлыком, под деревом стояла светлая машина с красным крестом. Какая-то женщина, опустившись на колени, хозяйничала за самодельной скатертью, она подняла голову и смотрела на них. «Пожалуйста, пожалуйста», — послышался мужской голос, но человека, кто это сказал, не было видно. Кобыла Месропа переступала ногами возле изгороди и сердилась, с абрикосового дерева свисала туша овцы, какой-то мужчина в белой майке поднял руку и звал их, кобыла не хотела перепрыгивать через изгородь, а дед Месроп хотел заставить её прыгнуть и подтягивал поводья, приближал кобылу к каменной изгороди, которая не была высока, но кобыла по-прежнему топталась на месте. Потом она всё-таки прыгнула, а врач сказал в это время: «Якутия!» Задние ноги лошади были тонкие и нервные и задели каменную изгородь. С изгороди упало несколько камней.
В руках у деда Месропа был стакан, он сидел на лошади и со стаканом в руках говорил что-то, а его слушал мужчина в белой майке. Женщина в халате подошла к светлой машине, раскрыла дверцу. Она забралась в машину, и её длинная нога на секунду замерла и была голая, гудели телеграфные провода, потом она захлопнула за собой дверцу. По радио передавали песню. Дед Месроп выпил, мужчина в майке протянул ему закусить и взял у него стакан. «Спускайся, слезай, как следует поедим», — донёсся голос мужчины в белой майке, и дед Месроп скривил шею.
— Он к Дошояну едет, — сказал доктор, опустившись на колени перед костром. — В горы едет, к Дошояну, а из нас никто не Дошоян.
«Ребёнка в армию забирают», — наверное, сказал дед Месроп.
Из машины вышла девушка в красном платье, и она и ещё одна женщина расстелили под абрикосовым деревом длинную белую скатерть. Мужчина в майке помахал мальчику рукой. Оттуда, значит, была видна голова мальчика. Мальчик отвёл глаза.
— Сын нашего Егиша, — донёсся голос деда Месропа. — Не знаю, сколько их у него, не то десять, не то двенадцать.
Не его это было дело, сколько их у Егиша, но он стоял в своём старом саду и от этого был жалкий какой-то.
— Хорошим делом заняты, — донёсся его голос.
— А ты думал, охотник один только Назаров Месроп? — донёсся голос доктора.
И потом там всё затихло, и был во всём этом какой-то тайный смысл… С абрикосового дерева свисала туша овцы, девушка в красном платье, опустившись на колени, расставляла еду на скатерти, из машины доносилась музыка, а в руках у деда Месропа снова был стакан.
— Ты меня с мысли не сбивай, — сказал дед Месроп.
— Как же, собьёшь тебя! — сказал доктор. — Ты прямой наводкой в Дошояна целишься, тебя с дороги никто не собьёт.
— Доктор, — сказал дед Месроп, — ты меня сбиваешь с мысли. Я не в этом смысле говорю, хотя готов и в этом смысле, хоть сию секунду, потому что сегодняшний день не простой день, сегодня особый день, и пусть каждый сын сумеет вот так увековечить память отца.
Мужчина в белой майке молча слушал, потом позвал рукой мальчика: «Иди сюда». Мальчик приблизился к лошади, здесь стена была высокая, можно было спрятаться за ней, но человек в белой майке снова махнул ему рукой, мальчик забрался на изгородь, а человек в белой майке уже внимательно слушал деда Месропа, и нельзя было торчать вот так на виду у всех, на этой стене, и мальчик сошёл в сад и стал возле телеграфного столба. Столб гудел, гудели провода так, словно поблизости была пасека. Не переставая слушать деда Месропа, мужчина в белой майке снова махнул рукой мальчику: «Иди же сюда». Мальчик на два шага приблизился к ним; с бутылями в руках объявилась другая женщина, подошла, положила бутыли рядом со скатертью, возле девушки в красном платье, — она посмотрела, как та раскладывает еду, и ушла обратно, туда, откуда явилась. Девушка в красном платье потянулась к другому краю скатерти, и нога её заголилась, заголилась длинная голая нога на одну секунду ещё больше. Гудел телеграфный столб, и мальчик понял, что это женщина в белом халате, просто она поменяла платье. Слышалась песня, которую передавали по радио. Не турецкая, возможно, английская. Со стаканом в руке дед Месроп молчал, наверное, ждал, когда мужчина в белой майке скажет ему «пей», но тот ничего не говорил — оба они, по всей вероятности, прислушивались к песне. Другая женщина снова появилась оттуда, куда скрылась, и вначале мальчику показалось, что там изгородь из валунов, потом ему показалось, что там что-то вроде надгробного памятника. «Поди ещё те бутыли принеси». Женщина кивнула в сторону памятника, мальчик было шагнул, но, оказывается, она обращалась не к мальчику.
— Абрикосовое это дерево, — сказал с лошади дед Месроп, — однажды весной принёс из Шноха мой отец Аветик, принёс, посадил… Плодов не давало, но мой отец Аветик не стал рубить его. «Дерево, сказал, пускай себе живёт». Мой отец Аветик знал, значит, что когда-нибудь сгодится это дерево для доброго дела…