— Пошли сюда Лерно, скажи, чтобы шёл сюда!
С дороги, пока мальчик не добежал до деревьев, он ни разу не оглянулся. Если оглянуться от деревьев, их можно было увидеть и можно было не увидеть, можно было не оглядываться — и тогда бы их не было, но ужасное было не там, позади, а внутри мальчика, и нельзя было кричать, потому что ничего не случилось: просто по выжженной траве, прячась за изгородью, бежал, убегал от всех какой-то щенок.
Лерно возвращался, Алхо возвращался, это был галоп, рысца, но это не был бег. Как во сне — вот так же тяжело шёл Алхо. Ничего тайного не остаётся — ничего не остаётся в тайне: а если дядя откуда-нибудь сейчас смотрит — из-за дерева, с пригорка, с неба, — смотрит и видит, как мучают эту старую лошадь? А если лошадь сама понимает всё это, если она смотрит из своего лошадиного нутра и всё понимает?
— Что? — сказал мальчик, потом понял, что это он сам сказал «что».
— Плохо бежит, — сказал Лерник.
— Плохо, — согласился мальчик. — Старая лошадь.
— Ну ладно, — сказал Лерник. — Дай до родника доехать.
— Езжай, — согласился мальчик.
— Ну так пусти, — Лерник натянул поводья и снова сказал: — Пусти же.
— Нет, — сказал мальчик.
— Доеду до родника, а ты придёшь и заберёшь её.
— Нет, — сказал мальчик.
— Не сдохнет, пусти, доеду до родника.
— Слезай, — сказал мальчик.
С их хлебом и колбасой в руках (куда делся стакан?) — мальчик вовсе не это хотел ему сказать. Мальчик не был против, мальчик пошёл бы за этим Лерником к роднику, пусть бы этот Лерник ехал на лошади, мальчик бы бежал за ним, но те, под абрикосовым деревом, снова посмотрели бы и снова бы увидели за изгородью полноса, глаза и лоб мальчика.
— Ну ладно, не подохнете, ни ты, ни лошадь, до родника только.
— Подохнем, — сказал мальчик, и Лерник спрыгнул с лошади.
Он встал прямо против мальчика, посмотрел на него, его глаза превратились в узенькие щелки, он скорчил гримасу и сказал: «Ф-фу!» — и было непонятно, улыбается он или же это гримаса отвращения, но был он очень красив, во всей цмакутовской школе не было такого… и вдруг он мотнул головой и ударил мальчика — головой в лицо. Аромат его мягких чистых волос и боль дошли до мальчика одновременно, потом мальчик почувствовал запах собственной крови. Наверное, мальчик когда-то сделал что-то очень плохое, и вот расплата за это.
— Ладно, — сказал мальчик. — Ладно.
— Что ладно? Ты разве можешь мне что-нибудь сделать?
— Ничего, — сказал мальчик.
— Или думаешь, что потом?
Зажав нос рукой, мальчик посмотрел на него.
— Не смотри на меня, — сказал этот Лерник, и глаза у него были узенькие, как щёлочки, и было непонятно, улыбается он или ему противно смотреть на кровь мальчика.
— Лерник!.. — позвали из сада. — Лерно!..
— Зовут тебя, иди, — сказал мальчик.
Тот не ответил и так же, как непонятно было, улыбался он или корчился от отвращения, когда говорил «ф-фу!», так и сейчас, смешав на лице улыбку и гримасу отвращения, он посмотрел на мальчика, поднял прут — вроде бы чтобы ударить, но не ударил, а вдруг шлёпнул себя по животу другой рукой. И видно, это ему понравилось — гримаса его была похожа теперь только на улыбку, лицо его медленно вытягивалось, он хотел повторить свой фокус, и мальчик выбросил было вперёд руки, но рубашка на том была белейшая, и нельзя было этими окровавленными, жирными от колбасы руками, нельзя было… Мальчик убрал руки.
— Не надо, — сказал мальчик, — запачкаешь рубашку.
— Ф-фу! — скорчил тот гримасу.
Погоняя кобылу, свесившись с седла, как это в кино бывает, рядом с ними объявился дед Месроп. Он посмотрел на них мутными глазами.
— Опаздываешь, Егишев сын, — сказал он и прохрипел через плечо в сторону садов: — Идёт, идёт он, идёт, идёт уже, здесь он. — И поехал на своей лошади дальше, но вроде бы на седле он удерживался еле-еле, и вроде бы он не погонял лошадь, вроде бы кобыла шла сама.
— Лерник!.. — позвали из садов. — Лерно, Лерник!..
Выгнув бровь, тот посмотрел Месропу вслед, потом медленно повернул красивую голову к садам, потом с форсом сплюнул и сказал мальчику:
— Хочешь, так тебя отделаю, что дорогу забудешь?
Мальчик посмотрел на него и сказал:
— Можешь?
Лицо этого Лерника стало вытягиваться.
— Могу.
— Если можешь, — сказал мальчик и проглотил сгусток крови, — значит, можешь.
— Что? — выгнув бровь, сказал тот. — Может, отца моего позовёшь?
— Не позову, — сказал мальчик. — Не бойся.
— Это я-то боюсь?
Мальчик проглотил кровь и посмотрел на него.
— А?
— Нет, ты не боишься, ты ничего не боишься, — сказал мальчик.
Зажав рукой нос, мальчик проглотил сгусток.
— Не смотри, — сказал он этому Лернику, но тот продолжал смотреть. — Не смотри на меня, — сказал мальчик.
— Буду, — сказал тот.
— Лерник… Лерник!.. — позвали.
— Зовут же тебя, иди, — сказал мальчик.
— Ты учителем хочешь стать? — спросил тот.
— Может, и стану, — сказал мальчик.
Тот улыбнулся.
— Ладно, — сказал мальчик. — Иди, — сказал мальчик. — Иди же, иди.
— А если не пойду?
— Уходи, — сказал мальчик. — Уйди же.
— На сегодня тебе достаточно, — сказал тот, сделал обманное движение, но не ударил, улыбнулся, повернулся и медленно пошёл к саду.
— Оставь прут, — сказал мальчик, и тот швырнул ему прут через плечо.
— Лерник, — позвали из садов. — Лерник! — И хором: — Лер-ник, Лер-ник, Лерно!
— Лерник! — послышался отдельный резкий женский голос, но тот мальчик не отвечал.