Власть, определяемая как преодоление собственной сущности, требовала «показа» этой сущности — не обязательно подлинной, скорее некоего образа, достаточно правдоподобного, чтобы на его основе судить о размахе и успешности самопреодоления. Принцепсу это позволяло обосновать свой внешний образ, создаваемый относительно совершенного человеческого образа, который он выдавал за свою сущность. Исходя из этого, высказывания Августа, приводимые античными историками, можно расценивать либо как в целом искренние, либо как полностью лживые. В тех случаях, когда он явно грешил против истины, например, в истории с дочерью, его ложь отнюдь не вводила в заблуждение современников, которые понимали ее необходимость, вызванную логикой роли. Впрочем, нельзя сказать, что он только и делал, что лгал, когда признавался в своих неудачах и разочарованиях и во имя человечности скрывал истину.
Всю свою жизнь он упражнялся в красноречии, порой в самых неподходящих условиях, например, при осаде Модены. Он знал, что оратор, готовя речь, выбирает нужный «этос» — форму изложения и тон, наиболее подходящие для конкретной темы и данной аудитории. Его главной темой оставалась власть, однако в Риме ему приходилось скрывать ее монархическую сущность. Публика, к которой он обращался, также не отличалась однородностью. С одной стороны, его слушали люди образованные и искушенные в риторике, не хуже него умевшие жонглировать политическими идеями и способные уловить любой подтекст, с другой — плебеи, которых в основном интересовали сугубо материальные вещи, например, продовольственное снабжение города. Отношение последних к правителю изменялось: от горячей любви до холодной неприязни в зависимости от того, насколько полно он удовлетворял их требования.
Но ведь кроме Рима существовала еще и огромная империя, над которой Август должен был утвердить свою власть и свою личность. Ее западная часть, в основном покончившая с войнами, убедилась, что былой свободы уже не вернуть, и в принципе созрела для того, чтобы признать за победителем сверхчеловеческие добродетели. Что же касается восточной части, которая издревле находилась под властью царей, то здесь дела зашли еще дальше. В самых отдаленных провинциях римского владыку считали просто новым царем; Египет, например, признал в нем нового фараона. Всячески избегая царского титула в Риме, в грекоязычных странах Август соглашался именоваться басилевсом и уклониться от этого звания не мог.
Перед лицом этой пестроты ему приходилось искать для себя внешний образ, составленный из множества граней. Он нашел свой «этос» в промежуточной по весомости форме между традиционной римской auctoritas[7] и священной властью греческих царей. При этом такое его качество, как простота в общении, перекликалось и с демократизмом древних римских магистратов, и с приветливостью добрых царей.
Неизвестно, скрывала ли эта маска его истинный облик или скорее придавала его чертам определенный стиль. Действительно, вникнув еще раз в последние произнесенные им слова, нельзя не заметить и той простоты, что заставила принцепса сравнить себя с актером театра пантомимы, и той серьезности, что сквозит за его рассуждением о мире как о театре. Так что же перед нами — маска или выражение подлинного лица человека, который никогда не заблуждался относительно своей жизни и, будучи актером на ее сцене, в равной мере оставался и зрителем разыгрываемой пьесы?
Непостоянный человек?
В начале своей жизни Август играл совершенно другую роль, в которой проявились иные стороны его личности. Впрочем, для человека, который прожил 76 лет, в этом нет ничего странного. Монтень, считавший, что человек есть олицетворение непостоянства, поэтому судить о нем на основании самых общих сторон его жизни невозможно, в качестве примера приводил как раз Августа («Опыты», II, 1):
«Ввиду природного непостоянства наших нравов и суждений мне часто казалось, что даже хорошие авторы ошибаются, с завидным упорством пытаясь представить нас в форме неизменных и твердых натур. Они создают некий обобщенный образ, а затем, глядя на эту картинку, принимаются подгонять под него и толковать поступки того или иного лица, а если не в силах объяснить их, как им хочется, обвиняют это лицо в скрытности. Но Август от них ускользнул, ибо в этом человеке проявилось такое разнообразие поступков, всегда внезапных на протяжении всей его жизни, что он, цельный и не поддающийся определениям, недоступен и самым дерзким судьям».