Хозяйка прислушивалась к нему и смеялась. На ней была замызганная блузка, когда то красная, сейчас просто грязная. Юбка была до костяшек. С правой и левой стороны ее блестели пятна. Видимо, тут вытирала руки после работы. Она еще не была настолько стара, чтобы быть совсем отвратительной. Выступающие скулы растягивали ее лицо, щедро покрытое оспинами. В ранце у меня был экземпляр «Приключений Симплициссимуса» Гриммельсхаузена. Поэтому я подумал, что так могли выглядеть маркитантки, которые таскались в обозах времен Тридцатилетней войны.
Когда Саммт закончил ораторствовать, женщина ответила, что в доме нечего есть — нет ни хлеба, ни сыра, ни молока, вообще ничего. Она говорила медленно и явно с трудом. Лесное безлюдье и общество этого существа должны были отучить ее разговаривать.
Люфтшульц пробормотал:
— Не будем играть в учтивость. У них должна быть еда. Одним воздухом даже российские мужики сыты не будут.
Он тут же принялся перетряхивать избушку, заглядывая в каждый угол, под каждую кучу мусора, простукивал стены, заглянул в печь и убедился, что под полом нет никакого подвала. Косматый мужик поднялся и ходил за ним. С опущенной головой и плечами так и бродил из угла в угол. Затем резкий окрик женщины отправил его обратно в угол.
Нечего съедобного не было и в кладовке, которая примыкала к избе. Создание присматривалось к тому, что делает Люфтшульц и бормотало что-то, стоя в дверях. Мужик вел себя как цепной пес, не выносящий присутствия чужих в доверенном ему помещении. Отошел от кладовки только после того, как женщина дважды толкнула его. Мы должны были смириться с тем, что придется удовлетвориться только глотком воды. Возле печки стоял деревянный ушат с водой, в которой плавала какая-то грязь. Но что поделаешь? Превозмогли отвращение и набрали этой мутной жижи в фляги, чтобы напиться. Последним подошел к ушату хозяин. Стоял за нами, будто бы жалел даже эти помои. Едва последний из нас набрал воды, он стал на четвереньки и стал пил воду, как зверь, опустив голову внутрь. Женщина сильным пинком отправила его в угол.
Симонидес громко провозгласил, что мы попали в обитель российской культуры, и, если бы он мог поиграть в Господа Бога, то охотно приволок бы сюда его превосходительство Пуанкаре и Французскую Академию, чтобы полюбовались на русского собрата во всей его красе.
— Чушь, — сказал Карл Саммт. — Мужчина — очень тяжелый случай. Он идиот. Но идиоты не являются российской особенностью. Женщина: присмотритесь сами. Она вполне может показаться среди людей. Стоит только сбросить это грязное тряпье, и надеть хотя бы чистый фартук. Не так ли?
Он улыбнулся женщине. В нем появилась кельнерская предприимчивость. О своих похождениях в Познани он нам неоднократно рассказывал. Были в этих россказнях и польские аристократки, одна даже хотела застрелить его из револьвера. Виолончелистка травилась из-за него вероналом. Приняла бы на две таблетки больше и все. Казалось, он собирался продемонстрировать нам свои таланты. Женщина поняла, что говорим о ней, потому что начала жеманиться и постреливать черными глазами в Саммта.
— Вижу, что Карл пытается уладить дело дипломатическим путем, — сказал Люфтшульц. Симонидес пробормотал, что перспективы мрачные, ведь всем известно, что нам в дипломатии не везет. Несмотря на усилия Саммта, мы легли спать голодными.
Женщина принесла две охапки соломы, и бросила их под стену. Бросили на солому плащи и улеглись спать. Были слишком уставшими, чтобы размышлять. Но и заснуть было тяжело. Пребывали на границе яви и сна. Эклер охал и хрипел в своем углу. Он не мог заснуть, жадно вдыхая воздух. Но он был хорошим товарищем, и не хотел никого из нас будить и просить о помощи. Снаружи свирепствовала снежная буря. Порывы ветра и комья снега врезались в дом. Ветер выл в щелях деревянного строения. Но в этом вое начали чудиться какие-то еще звуки, вроде царапанья. Я сумел очнуться и хорошо расслышал этот звук. Из соседней комнаты, где раньше было темно, через узкую щель пробивался лучик света.
Равномерное царапанье доносилось из этого помещения, в котором должны были спать хозяева. Двери на завесах висели криво, и между ними и косяком была узкая щель. Придвинувшись, увидел женщину на корточках, которая скребла пол возле печки. Она мерно работала веником. В такт движением щетки колебалось и ее тело. Этот приступ любви к чистоте среди вопиющего беспорядка и грязи был совершенно непонятен мне, и даже обеспокоил меня.
Эклер услышал, как я возвращаюсь от двери на свое место. Подозвал меня к себе, и подтянул потной ладонью мою руку к своему лицу.